Работалось мне покойно и споро, искоса я выхватывал куски сна капитана, помечал их карандашиком для своей вселетней картины. Особенно мне было отрадно попивать морс, ведь он с планеты Капель, а там, говорят, брусничники по грудь и спелые охапки ягод собирают поющие девушки в разноцветных индейских повязках на волосах. Как раз туда и преобразовалась одна моя хорошая знакомая, с которой я только и собирался задружить как художник с художником... Может, в этом греющем душу напитке - тепло и ласка и ее верных рук? Я, кажется, вполне прилично передал всю эту массу давящего пространства и то, что мы черт знает когда доберемся до всего этого беспредела. Но это показалось чересчур напыщенным, до того просторным и одичалым: распахнутая пустынность, крутолобые лики гор, тяжелые приливы заката... Я подрисовал на одном из горбатящихся холмов маленькую, злую и напряженную фигурку всадника на взъерошенной лошаденке. Железной скобкой впившись в ветряные дали, он смотрел миры: разведчик, впередсмотрящий, гонец... Стало просто и сурово, как в шахматах - он предназначенно заполнил клетку пространства давно решенной комбинации. Откинувшись самым вальяжным мэтром, я небрежно перелистывал любимые журналы. Морс терпко и влажно туманил мои воспоминания обещанием еще несбывшихся рук... Это все дурацкая картина сводила с ума, одного древне-заслуженного художника: "Сбор брусничного урожая на планете Капель", что издавна своей незабвенной помпезностью украшала якобы вестибюль нашей школы, то-то и мнится мне все, то-то и помнится...
Что-то сломалось в вечере, щелкнуло, какой-то выключатель... рассыпалось. Тонко въелся в воздух и оборвался сверлящий перелив, встрепенувшийся ропот... трепет - ...стон? Я оглянулся - шезлонг капитана смяло, бросило назад - сам он выкрутился, вывернулся на песок, но привскинулся на колени, злым и темным лицом как прицелом оптического дальнобоя с тусклой игрой закатных бликов что-то искал, выслеживал в графленых линиях шахматного горизонта... Что?! - я оторопело переживал этот, вмиг перемешанный сердитой рукой, фотографический коллаж. Он прямо поднялся с колен, мне показалось: ритуально поцеловав край закатного знамени, но стер с лица дальнобойную озлобленность, с губ песчинки - или? мне послышалось... какой-то чревовещательный морок, молитву, проклятие..? - А?! - вновь не уразумел я, но капитан шел к входному люку с пугающей неровностью начинающего канатоходца или так, словно путь его был тщательно заминирован и каждую секунду следовало ожидать взрыва. И я ничего не понял в его судьбе, но вечер мне был испуган. Собирая вещи, я думал об этой тарабарской фразе, чертовщине ли какой-то? - "Тень стрелы Отца"... - вот что он сказал. Сдвинул и оставленный им шезлонг, в песке блеснула серебристая рыбка радиоклипсы, наверное, выпала при падении. Не удержался, поднес ухо к замочной скважине Вселенной. Мне показались разноголосые инструменты, как настраивается перед игрой оркестр, невпопад переговаривались музыканты - их голоса шуршали твердой смятой бумагой или это ветер перебирал нотные листы? Чьи-то пальцы тайным причастием пробежались по богомольным струнам... тонкогорло пропела неясная дудочка... медно расплескались ударные тарелки и колокольчики... пианола шелестела ленточками на ветру... Было слышно, осязаемо, реально - кто-то подошел, пощелкал в микрофон, сказал: "в сторожке, в парке, в черном сейфе...", а ревербераторное эхо подхватило, разнесло, озвучило - "...в сторожке, в парке... в сторожке..." Откуда это? Что так захолостнуло по сердцу? Не белый ли это и синий Космос настиг и отозвал меня? - ведь было же такое, было... Но что там, как дальше? Отчего же не вспомнить... - или? - нет, заново перевью и расправлю таинственной лентой сине-белую повязку для китайской косицы...
Нагруженный всем скарбом, нагнал капитана в холле, протянул на ладони дивный светлый зрачок. Он мучительно вспомнил меня, потрепал по плечу, уехал на лифте. Ужинать не стал, закрылся в каюте, передал по связи, что плохо себя чувствует. Но ладно.
И вот что-то сломалось в нашей жизни, щелкнуло, какой-то выключатель... капитан Арсалан похудел и осунулся, перегорали лампочки и приборы, сверлящим переливом въедалось сигнализейшн-спешиал-сирена, кому-то вечно не хватало то завтрака, то обеда... Перекипал кофе, все были с усердно-рассерженными лицами, в бассейне я замечал только что брошенное мокрое полотенце или волглый, неведомо чей, халат. Даже справился у начальника смены: сколько человек экипажа на борту? - Семь, как всегда... - ответил он мне, решив, очевидно, что очередные мои секреты дизайнера нечаянной радости - это задавать идиотские вопросы. Но не такой уж я негодяй и двоечник, чтобы исправлять каждый раз какую-то нелепую ошибку, и хорошо все обдумав, я отправлял восемь порций и девять порций... - а робот-доставщик разносил все.
Он пришел ко мне.
Я сразу узнал его. Это был человек-трава: маленький пожухлый монгол в лоснящемся кожаном халате, в лохматой шапке с тесемками, носки его мягких сапог смотрели в наше линолеумное небо.
Я в это время был один, в нашем малютке-баре наводил лоск на старенький, но верный мой шейкер, развешивал разноцветные фонарики.
- Ты кто? - спросил я завороженно.
- Я Гэсэр-хан.
- Чего ты хочешь?
- Дай мне водки.
Я плеснул ему в подвернувшуюся рюмаху, но он отстранил локтем, принял лишь полный бокал и безмятежно-коротко выпил его. Стоял покачиваясь, занюхивая травяным и мятным рукавом.
- Ты любишь овсяные оладушки? - еще спросил я.
- Да... - он мутно покачнулся, выпростал что-то из недр своей кожаной обители, положил на полированную стойку. Это была темная и древняя широкая ложечка с длинной ручкой.
- Что это?
- Это лопаточка для переворачивания оладушек, - ответил он, широко и привольно швыркнув носом. - Моей бабушки... - добавил еще тише и пошел, охватывая аркой всадниковых ног далекое и близкое, дико пахнущее медом вскопытенных трав и пряной пыли, время сигнальных костров и кочевий.
Как раз прилетел к нам Батхитхван Чумпура, исполнитель на народных индийских инструментах (из-за чего и генеральный порядок), все стали заходить и рассаживаться в баре. Он долго настраивал ситар, он пел и играл свою музыку, запалил морок благовонных палочек, весь потел, посерел и осунулся лицом, раскачиваясь маятником литого просолнечного тела. ...чайки над морем, вы - белые чайки над синем морем, - говорил он, или кричал? - нам откуда-то издалека снизу, - вам нечего бояться, расслабьтесь, спокойно, все спокойно... - и мы все еще больше становились чайками над морем и летели, летели... - музыка ли летела, слова его, чревовещательный морок какой-то? - пел ли это человек-трава? богомольные пальцы на струнах тайного причастия ночи, тонкогорлая весть бессмертника, шероховатый трепет стекающих с грив туманов, шелестение азиатских тесемочек, плеск медных колечек... - или это звон колокольцев - браслетов на смуглой излучине запястья равномерно выгибаемого из августовской воды, когда она плыла из моего орбитального сна к области берега, невозвращаемого всего лишь из-за невозможности вспомнить фразу, ясно конец ее: "...в сторожке, в парке, в черном сейфе". Так настиг меня белый и синий Космос, вбирал в себя: ...между ней и Августом - ничего нет, она плывет по августовской воде, не слыша как тихо звенит браслет - плачет космонавт в орбитальном сне... в орбитальном полете, космонавт - это я, а она - это то время, та песня, что не могу, или не смею? - вернуть я, ведь я помню, хочу вспомнить - и боюсь, и не смею, смею и боюсь из того, уплывающего от меня по августовской воде, мира, убегающего молчаливым бегуном от инфаркта трусцой... (- ну зачем он сегодня бежал? - толстой строчкой следов, как сапожной дратвой, первый снег до весны пришивал). Или, это все - ПОРА СЕНОКОСА?
