В то же самое время, однако, я помню и другой оборот событий. Когда после часовой задержки наконец объявили посадку. Все мы, уставшие ждать, душою уже парижане, гурьбой поспешили через переходный туннель, рассаживались, толкались, шутили, прихватывали свежую прессу. На мое счастье, симпатичная, похожая на Лулу, девушка оказалась напротив, через проход от меня; я помог ей уложить багаж в верхние отсеки. Помню, как внутри самолета, в уюте, в окружении благодушных людей сделалось совсем по-домашнему радостно и легко, как в детстве перед началом киносеанса. Блаженное предвкушение. Сиди себе в ожидании приятных сюрпризов, один лучше другого. Прежде все было только киножурналом, всего-лишь необходимым введением, подготовкой, но настоящая жизнь - впереди; скоро она начнется, и с каждым разом будет делаться лучше и лучше.
Едва заметил я, как мы выруливали на взлет. Моя соседка зажмурилась, зажав ладошки между колен. Она облегченно вздохнула не раньше, чем мы оторвались от земли; иллюминаторы пронзили лучи заходящего солнца; раздался благовестный гонг-перезвон, оповещающий о благополучном взлете. 'Лулу' осмотрелась, вскольз перехватила мой взгляд. В глазах ее я прочел насмешливую иронию - будто она каким-то образом знала о моих фантазиях на ее счет или догадывалась о моих инфантильных причудах.
- Вам, Женя, за тридцать, а вы, право, такой дурачок, - почему-то по-русски вообразился мне ее голос. Внизу под нами, потянулось прихотливо изрезанное заливами побережье Лонг-Айленда...
Что же произошло после? Как не удивительно, я четко вижу и то и другое и даже не хочу выбирать. Оба эти, казалось бы противоречивые события, одинаково близки моему сердцу; по-крайней мере сейчас, когда я пытаюсь восстановить порядок событий. Уехал ли я из аэропорта еще до обьявления о посадке на рейс? Не исключено, что мог действительно впрыгнуть в отходящий автобус, поддавшись животному инстинкту. Могло быть так, могло быть иначе. Наше воображаемое прошлое, я так верю, не менее изменчиво, чем будущее. В данный момент, например, размышляя о причинах и следствиях, могу легко вообразить, что, если я сел в аэропортовский автобус, то хотя бы затем, чтобы проверить как чувствует себя опять заболевшая мама, или затем, чтобы дописать мое навязчивое русалочье полотно - большую работу маслом, которую как раз заканчивал в дни перед отлетом. Картину, о которой, чувствую, обязательно должен рассказать; в которой, быть может, содержится ключ ко всей этой невероятной нижеследующей истории.
2.КАРТИНА
Она сверху надписана по-французски - "Сите де Пари"; с птичкой-галочкой над первым 'е'. Птичкой в буколических кучевых облаках Иль-де-Франса. Исполненное в трех цветах французского флага, полотно являет собой как-бы карту города с коромыслом Сены посередине. Известно, прочтите обычное меню по-французски, еда покажется (и, верю, будет!) вкусней. Что касается карты великого города- то это уже не 'меню' , то есть дословно не 'минимум'; это н почти что 'максимум' - суммарное блюдо чувственности. Карту Парижа гурманы мужского пола исследуют словно она - сложное блюдо, а еще лучше, - как тело, роскошную фемину, повторяя про себя или вслух имена знаменитых авеню и бульваров. Франкоман вроде меня любит интимным образом, с собою наедине, забраться в самую глубь, в потайные углы, медленно прочесывать на карте венозную сеть переулков и капилляров, пробуя на язык какую-нибудь рю де Лятран или деВан Эгрие, следуя вдоль канала Сен-Мартен от площади Сталинграда до Республики. Или, пользуясь лупой, отыскать на карте малозаметную, сущую дыру - Рутру у Одеона.
Мы с Максом не раз играли - кто назовет больше монументов, площадей; в каком районе-аррондисмане находится тот или иной закоулок. Короче, франкоман смакует саму карту Парижа, готов поместить ее на стену. Хотелось сказать на сцену. С картой Парижа ему не нужны ни мясные красавицы Рубенса, ни фотографии обнаженных моделей. В этом, вкратце, и состоит идея моей последней картины. В ней не последнюю роль, как ни странно, сыграл рельеф живота моей невесты Лулу. Не косвенным образом, но буквально, впрямую он оказал, пожалуй, самое значительное влияние на мой живописный сюжет.
Если взглянуть с расстояния, видно как через все полотно раскинулась белотелая зеленоглазая одалиска в одном капоте. Сверху над нею - густой аквамарин парижского лета с упомянутыми кучевыми облаками; снизу - рубчатые складки красного покрывала. Синее, белое, красное - палитра национального флага Франции. Подойдя ближе и вглядевшись, замечаешь, что складки, швы, рубцы сюжета - все это ни что иное, как линии городской транспортной схемы.
Картина, готовая в целом, требовала, как мне казалось, небольшой подмалевки. Я не мог выбросить ее из головы и, значит, она не была закончена. Кто знает, когда и чем исчерпывается картина, рассказ или жизнь? Что ставит в них точку - расчет или случай?
Моя мастерская, она же и жилая квартира, помещается в апартмент-хаусе, что стоит на Высотах Вашингтона. Оттуда вид на верхний Бродвей, парк Трайон и подвесной мост Вашингтона в два пролета: верхний - Джорж, нижний - Марта. Вдоль излучины Гудзона, по западному нижнему краю тянется Генри Хадсон Парквей. Обычно ранняя пташка, я открываю глаза, когда небо слабо светлеет вокруг лунного серпа. Внизу, под облаками еще ночь. Далеко на хайвее перемигиваются блинкеры и красные стоп-сигналы. Часто я внимательно слежу, как экономный небесный супер выключает за ненадобностью луну, всевозможные ночные огни; призрачно бесцветные еще машины скользят мимо бесцветных силуэтов домов, будто рыбины под ненастной водой или амебы под микроскопом. Пока не вытянется заря и не проявятся, вдруг, звонкие североамериканские краски - яркозеленый сектор бейзбольного поля, красный кирпич домов, пестрота рекламных щитов. Иногда действие не обходится без старомодных картинных излишеств, когда дымные лучи солнца расходящимися пучками пронзают тьму в живописном стиле Клода Лорена.
Тогда я врубаю утреннюю станцию Радио Франс Интернасьонал с сообщениями о сегодняшней погоде и о вчерашних забастовках во Франции, воображая себя в Париже; или без устали гоняю опять и опять головокружительную запись Монтана:н О, Пари! Расцветает любовь в двух веселых сердцах.
И всего, от того, что в Париже влюбились они. И весной...
И так далее по тексту Франсиса Лемарка
Макс, тот, что отвозил меня в аэропорт, мой добрый сосед и приятель. Он внук репрессированных венгерских коммунистов-евреев. В детстве бывал в Москве, и ему нравится говорить 'по-русску'. Ему не надоедает, пугая людей, взять и каркнуть из-за спины н'Драсс-Вуй-Тэ! Отчего сам же он первый возбуждается, ожидая Бог -весть какой реакции. К припадкам его буйного веселья я привык. В целом, он не ерник, - скорей меланхолик и натурфилософ по настроению. За свою эмиграцию перепробовал все - бизнес с очками, продажу страховок, недвижимости и участков во Флориде. В результате остался на нуле, но при упрямой надежде - однажды чудом разбогатеть, разыграв удачную схему. За двадцать лет здесь он не стал стопроцентным американцем (ему нравится так считать). Напротив, при каждом удобном случае, а их предостаточно, он иронизирует над местными жителями и предрекает Штатам грядущие беды. Подмечать узколобие, 'малокультурность' или даже специфическую манеру писать н леворукий куриный идиотизм среднего американца - это привилегия посторонних, может быть, награда за шишки и синяки интеграции в новой среде. Впрочем, новоприезжим, нам часто невдомек, что мы повторяем зады, а не открываем Америку. Что жалобы и желание научить американцев нашему уму-разуму это - довольно плоское общее место, старая, как мир, песня повторяемая здесь почти дословно новичками всех времен и народов. Почему бы и нет? Если профсоюзы - школа коммунизма, быть может, критиканство приезжих н натуральная спичтерапия и школа свободы слова?
