Тут он неловко повернулся, пытаясь приподняться на подушках, и застонал...
- Черт! подагра проклятая... Ну, ничего... пара дней - и я буду танцевать! специально устрою бал - в честь возвращения Пьетры...
Я представил себе Коррадо, рыхлого и хромого, - в куртуазном танце и невольно усмехнулся. Он заметил это и обиженно поджал губы.
- Ничего не понимаешь! Ты, должно быть, как Мороелло... думаешь, я не замечаю твоего ехидства?
- Пьетра - ребенок... а ты - старик! Где она? Почему не возле тебя - с нежными заботами преданной сиделки, как подобает любящей супруге? А?
- Пошляк! - рассердился Коррадо,- о, ты не знаешь... ничего не знаешь! А берешься судить!
Я увидел ее три года назад на маленьком приеме у Бартоломео делла Скала в Вероне. Она приходится дальней родственницей делла Скала, и ее в тот год только что начали вывозить - ей было тогда четырнадцать лет. Среди дам она в тот вечер была самая молоденькая. И одета была скромнее всех, так что ее, бедняжку, почти и не заметили. Она сидела на резной деревянной скамеечке и вертела в руках веер из пластинок слоновой кости, инкрустированных перламутром.
Видно было, что она не знает, как обращаться с этой штукой, которую ей дали в качестве приложения к довольно безвкусному наряду. Тем не менее, голубые глазки ее живо блестели, она, нисколько не смущаясь, рассматривала дам и кавалеров и громко требовала разъяснений относительно всего происходящего у синьоры, которая сидела рядом с ней.
Некоторые ее замечания были так остроумны и неожиданны, и в то же время так по-детски невинны, что я еле удерживал смех... девочка внушила мне любопытство! Дождавшись, когда она осталась одна, я подсел к ней и попытался заговорить - она сначала недоверчиво молчала, но потом ее природная живость взяла верх над осторожностью, и она принялась болтать, как сорока, не обращая внимания на мои ухмылки и гримасы.
Через полчаса я уже знал, как зовут ее, ее тетку, ее кузин, узнал, что она круглая сирота, что воспитывается в семье родного дяди - в Вероне, хотя родилась и до позапрошлого года жила во Флоренции, что отец ее погиб на войне, а мать и младшая сестра умерли от малярии, что дом ее дяди находится... что сам дядя... а вот и он!
Мне тогда и в голову не приходило, что Пьетра... однако неделю спустя, когда я шел от обедни, из кареты, не спеша проезжавшей мимо, прямо под ноги мне был брошен камень, завернутый в тончайший батистовый платочек.
Когда я освободил душистую ткань от камня, на моей ладони оказалась крохотная записка. Чья-то явно неопытная в письме рука вывела на клочке бумаги - "Укради меня!". В уголке платочка я обнаружил вышитую монограмму П.Г. Пьетра Гвиди? Ну, чертенок!
Я стал бывать у Гвиди. Они - милые люди. Но... Пьетра ведь почти ничего не принесла с собой. Флорентийские Гвиди все потеряли во время муджеланской войны. Тем более в дядюшкином доме подрастали в это время еще четыре дочки - двенадцати, пятнадцати, семнадцати и двадцати лет. Ни одна еще не была замужем.
Я делал вид, что ничего не произошло, что мои визиты не имеют к ее выходке никакого отношения. Да так оно и было, правду сказать. Политические интересы дома Маласпина играли здесь неизмеримо большую роль. Мне было приятно и выгодно знакомство с Алессандро Гвиди, и я не уставал подчеркивать это. Пьетра же, если ей удавалось хоть как-нибудь попасться мне на глаза, выдумывала всяческие уловки, чтобы привлечь мое внимание - и этим смешила меня до слез. Раз она уронила платочек, пробегая мимо, - так, что я вынужден был его поднять и передать ей, из рук в руки. Принимая платочек, она изловчилась ущипнуть меня за палец, а когда я вздрогнул от боли, - растянула рот в нелепую искусственную улыбку, неловко поклонилась и упорхнула. В другой раз, во время ужина, она случайно оказалась vis- a- vis и, как бы по ошибке завладев моим стаканом, стала пить из него. Да Господи... всего и не упомнишь! Она вела себя настолько вызывающе, что это вскоре стало предметом семейных сплетен. Сестры откровенно издевались над ней. Однажды я слышал, как они бранились. По-моему, там дошло даже до драки, потому что Пьетра визжала так, что было слышно во всем доме, и Алессандро, с которым я в это время находился в библиотеке, был вынужден прервать нашу беседу.
Мне нужно было уезжать. Последний вечер в Вероне я провел у Гвиди. За ужином собралось все семейство. Я откровенно наблюдал за Пьетрой. Она была молчалива, печальна и походила на озябшего воробья. Сердце мое сжалось тогда впервые я почувствовал, что она как-то особенно мне дорога. Этакий белокурый дьяволенок... Девчушка могла бы быть моей внучкой. Мне даже казалось, что она чем-то неуловимо похожа на меня.
Ей было так плохо, так одиноко в этом доме, где ее глухо ненавидели только потому, что судьба проявила по отношению к ней столь явную скупость... она тогда была никому-никому не нужна, одна-одинешенька на всем белом свете. Похоже, я оказался единственным человеком, который за последние два года проявил к ней хоть какой-то интерес. "Укради меня!" На самом деле она, конечно же, хотела сказать - помогите мне вырваться отсюда, а я уж придумаю, как вам заплатить...
В тот вечер ей так и не удалось подойти ко мне, сказать хотя бы слово. Алессандро, его жена и старшая дочь все время были рядом, и бедная Пьетра не смела приблизиться.
Наконец, я распрощался со всеми и уже садился в карету... но вдруг, как из под земли, передо мной выросла бесформенная фигура в черном, маленькая ледяная ручка схватила мою ладонь, кто-то - совершенно неузнаваемым голосом - быстро проговорил: "Ради всех святых! Психея под каштаном. Сейчас!"- и тут же исчез, как не бывало.
Ну, чертенок!
В парке Гвиди имелась хорошо сохранившаяся статуя Психеи - в натуральную величину... действительно, под огромным каштаном, укромное местечко, нечего сказать. Час пополуночи!
За кого она меня принимает, честное слово!
Я сел в карету и велел трогать... но не успел проехать и двух кварталов, как тревога и скорбь одолели меня. Бедная девочка! Ждет, дрожит сейчас в темном парке, на холодном ночном ветру - а главное, какое унижение! А ведь она готова была довериться мне - как отцу... как мудрому другу... Так-то я распорядился этим доверием! А еще почитаю себя человеком просвещенным, лишенным предрассудков... ревнителем христианской любви...
... Не менее получаса я блуждал по парку - в темноте. Ночь была облачная, время от времени лунный свет пробивался сквозь тучи - и тогда я мог различить, куда несут меня ноги.
Как она бросилась ко мне, едва я приблизился! Мне кажется, если бы я не пришел,- она стояла бы тут до утра, прижавшись птичьим своим тельцем к холодному мрамору...
Ледяные пальчики, ледяные щечки... на ней была только тоненькая ночная рубашонка да черный плащ с капюшоном, который она в порывистом движении нечаянно уронила на траву.
