— Эх, братья молодые коллеги…
Расин оторвался от работы, рассеяно посмотрел на мятый халат Портного. Он всегда мятый. А кто его погладит? Ведь у Портного ни жены, ни детей.
— Пройдут годы. Станет все не таким, как раньше… Попомните мои слова: каждые десять лет будете замечать большие перемены. Общество вокруг представится совершенно другим. Что тогда вы скажете об опыте и опознании?
Неясные образы наполняли пространство, мешали видеть реальность.
В самом деле, все неумолимо меняется, подумал Расин. Восприятие, что ли, изменилось? Да, оно стало другим, и не за десять лет. Вот, вроде, и сейчас нашло: словно почувствовал настроение старика; как-то неожиданно сильно пережил, точно в шкуру его влез.
Расин попытался стряхнуть ощущение: тьфу, да ерунда ведь все! Он снова склонился над историей.
— Вот вам мое соображение, — сказал Портной. — Истинными и самыми верными орудиями познания должны быть независимый разум коллектива, измерительные устройства и опыт!
Старик залпом допил остаток кофе.
«Стул, мочеиспускание в норме», — написал Расин. М-да… Вот только сам ты не в норме. Сколько же эта маета будет тянуться? По ходу непроизвольно глупости делаешь. Вот десять минут назад зачем-то сморозил насчет «определения целей в политике и науке, а в частности, медицине», да ещё загнул, что «всяким поиском движут интуиция и ощущения». Пустой треп ради того, чтобы разделить бесконечный монолог Семеныча на две части, как в пьесе, а заодно произвести впечатление на младшего коллегу?
Эх, в душ бы сейчас. Расин знал, что выглядел после дежурства не ахти. Русоватый ежик на затылке примят — от спанья неудобного. С тех пор, как полнеть начал, рожа по утрам отекала. Старение?
Из выключенного совдеповского «БК» на подоконник монотонно капал конденсат. Слышно было, как время от времени урчало в животе у Сереги.
Кто-то должен сейчас прийти. Кто-то наверняка должен прийти…
По коже отчего-то пробежали мурашки.
— Нет ничего в разуме, чего прежде не было бы в чувствах! — торжественно заявил Семеныч. — Вот ваш лозунг, господа сенсуалисты. Кстати, кому афоризм принадлежит?
Расин пожал плечами, проследил взглядом за тяжелой фиолетовой мухой, сделавшей дугу от окна до раковины, и вновь уткнулся в писанину.
— Противопоставьте-ка свое мировоззрение трезвому рационализму, — предложил Семеныч. — А я погляжу, что из этого выйдет, господа сенсуалисты.
— Вы правы, — проронил Расин, не поднимая головы. — Ничего хорошего не выйдет.
Краем глаза он заметил, что Портной обернулся.
— Вот так, значит? На попятную? Эх, Вадим…
Старик глубоко затянулся.
И тут у Расина ни с того, ни с сего потемнело в глазах. Затем он сообразил, что упирается лбом в поверхность стола. Он быстро выпрямился, потер лоб, виски… Сердце глухо билось где-то в голове, но в глазах кое-как начало развидняться.
— Сенсуалисты… индивидуалисты… — Голос Портного был едва различим. — Общество вам чуждо… пытаетесь отгородиться… эх… сами себя обкрадываете… …прежде всего, коллективный разум, хранящий высшую…
Повеяло холодом. Расин поежился, напряг мышцы лба, стараясь осмыслить причину помутнения. Тьфу, чертовщина…
— Высшую идею… — жужжал Семеныч. — Вот основа человеческой истории.
Похоже, ни Семеныч, ни Серега не заметили его обморока. Впрочем, это был всего лишь кратковременный коллапс.
Расин откинулся на спинку стула, судорожно зевнул, забарабанил пальцами по столу. Легче не стало. Напротив, сделалось тревожно до горечи. Пришел неприятный озноб — тот самый, что всегда появлялся после ночных дежурств. Нужен нормальный отдых.
Расин сильнее сжал ручку и снова собирался наклониться над листами.
Тут в дверь постучали.
— Да-да! — пробасил Серега.
В ординаторскую заглянула женщина. Расин попытался навести резкость. Ему показалось, что нос у нее длинный и блестящий, а на голове — копна лилового парика.
— Простите. Могу я переговорить с доктором Расиным? — Она обвела взглядом присутствующих.
— Что вам? — отозвался Расин.
— Вы — Вадим Борисович? — робко спросила женщина. — Мне с вами… наедине бы. По личному.
— Я занят, — сказал Расин, стараясь, чтобы голос звучал мягко. Разве «по личному» нельзя обратиться к кому-нибудь другому? К тому же Портному хотя бы. Он что, пациентку посмотреть не в состоянии? Почему это все время доктор Расин?
— Если вы на консультацию, то извините, сегодня у меня не приемный день, к тому же с минуты на минуту на вызов уезжаю, — добавил он и вновь принялся за писанину.
— Господи… — простонала гостья. — Я ведь больницу вашу полдня искала…
Расин почти тотчас пожалел, что отказал женщине, но было тошно, тело сотрясала мелкая противная дрожь; хотелось, чтобы Семеныч предложил помощь, однако тот помалкивал.
Женщина втиснула в ординаторскую на удивление атлетическое тело, скривилась и беззвучно зарыдала. Семеныч отвернулся. Сергей принялся с интересом разглядывать четки.
— Умоляю вас, Вадим Борисович! — сказала вошедшая сквозь рыдания. — Мне посоветовали ни в коем случае не соглашаться ни на кого другого. Сказали, вы самый-самый лучший ампутатор.
Расин отодвинул историю.
— Что?!
Лиловый парик перестал вздрагивать. Вошедшая испуганно взглянула на присутствующих. Те были погружены в себя.
— Простите, Вадим Борисович… — Незнакомка прижала руки к груди, с тоской посмотрела на Расина.
От слез черты лица её потекли, как старинная фреска.
Надо её вывести отсюда, — подумал Расин, — пока не наговорила чепухи.
Он выбрался из-за стола, нетвердо прошагал мимо заплаканной гостьи.
— Пойдемте. — Расин открыл дверь. Дойдя до конца коридора, он остановился и громко, чтобы слышала идущая следом дама, спросил:
— Валя, машину не подали еще?
— Только что звонили, Вадим Борисович. Уже едут. Сказали, чтобы вы спускались.
Расин обернулся к женщине, развел руками:
— Извините, уезжаю. Приходите завтра.
Выйдя на улицу, Вадим сел в «Волгу». Водитель повез его в психиатрический диспансер.
Дрожь понемногу унялась, мир посветлел.
А не надо было ту женщину отшивать, подумал Вадим, — уж пять минут-то для нее как-нибудь нашел бы.
На посту в психиатрическом отделении его встретила немолодая медсестра.
— Здрасьте, — удивленно сказала она. — А мы-то думали, приедет брат Петра Сергеича.
— Михаил Сергеевич на операции, — сказал Расин. — Отведите меня сразу в палату.
Ему не хотелось встречаться с Петром Хваном. Это был человек неприятный — тяжелый и раздражительный. Он вечно был одержим какими-то псевдонаучными идеями, вроде изучения астрального тела. Иногда казалось, что Хвану совершенно наплевать на лечение больных, и будто он имеет к психиатрической патологии особый личный интерес. Недаром к нему приклеилось прозвище Инквизитор. Поговаривали, что Хван, использует какие-то изощренные методы психоанализа, бихивеаризма и медикаментозной терапии. Однако жалоб ни от пациентов, ни от их родственников на завотделением не поступало.
