Ростовщик не спеша надел очки, раскрыл толстую книгу и сказал:
— Я дам тебе взаймы только в том случае, если ты в залог дашь твоего слона. Сколько тебе надо? Десять. Напиши расписку на тридцать. Срок полгода и поручишься слоном.
Ашока отшатнулся. Отдать в залог слона! Слон составлял все его богатство!
— Я и так отдам. Не надо слоном!
— Как хочешь. Тебе что? — обратился он к подбежавшему Нанде.
Но тот ничего не мог выговорить и только хрипел. Чья-то рука протянулась из-за его спины, и послышался грубый голос Бандусара:
— Три рупии… мне… запишешь шесть.
Ашока видел, что нельзя терять ни минуты, и, ударив ладонью о перила, с болью в душе крикнул:
— Согласен! Пиши расписку со слоном! — И тихо прошептал себе в бороду: — Чтоб тебя кобра ужалила в печенку, кровопийца!
Десять серебряных монет жгли руку Ашоки. Он сразу словно постарел, щеки втянуло, глаза провалились. Едва переступая разбитыми ногами, брел он по дороге. Теперь ему некуда было спешить.
Только вечером, перед заходом солнца, Ашока добрался до своей хижины. Посреди двора поднимался навес на столбах, под которым сидел его сын Крихна, красивый юноша с черными волосами, спускающимися до ушей, орлиным носом и темными быстрыми глазами. А в углу около дома приемная дочь Ашоки Бульбуле кормила ветками слона. Слон медленно брал ветки, скручивая хобот, и отправлял их в пасть. Глядя на эту мирную картину, Ашока вздохнул.
Когда-то у него была большая семья: шесть сыновей и четыре дочери, но все они, кроме Крихны, умерли в разное время от холеры, чумы, малярии, укуса змей и голода. Умерла и жена. Лет двенадцать назад, когда полдеревни вымерло от чумы, соседка привела к нему во двор Бульбуле, оставшуюся круглой сиротой, и сказала, что мать Бульбуле, умирая, просила его, как соседа, не оставить ее дочь. Ашока сам голодал со своим сыном и начал было отказываться, но маленькая черноглазая, живая, как обезьянка, девочка очень понравилась Крихне, и он упросил отца оставить ее. Подрастая, Бульбуле становилась хорошей хозяйкой.
Ашока кашлянул. Крихна посмотрел на него испытующе, но ничего не спросил, ожидая, что отец скажет сам. Но Ашоке трудно было говорить. Он быстро пересек двор, вошел в хижину, положил деньги в глиняный горшок, бросился на солому. Крихна и Бульбуле через дверь осторожно поглядели на старика. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами.
— Спит. Устал, — прошептал Крихна. — Придется подождать до вечернего костра.
III. КРАСНОРУБАШЕЧНИК
За деревней находилось большое огороженное место, куда загонялся на ночь скот. В нескольких десятках метров от ограды начинались джунгли. Тигры нередко делали набеги на деревню и убивали животных и людей. А так как туземцам строжайше запрещено иметь какое-либо оружие, то единственной защитой от страшных хищников был огонь. На поляне, между оградой и лесом перед наступлением темноты зажигался большой костер, пламя которого поддерживалось всю ночь. Этот костер являлся своего рода клубом дам односельчан. После тяжелых дневных работ собирались они сюда отдохнуть, побеседовать, посоветоваться. Многие общественные дела разрешались тут же. Ближе к огню, полукругом, лицом к лесу (спиной к лесу сидеть боялись) важно восседали старики, за ними молодежь и еще дальше, скрываясь в тени, подростки и женщины.
Крихна не ошибся: когда стемнело, Ашока встал и поплелся к костру. За ним туда же пошел и Крихна. Старики-райоты беседовали вполголоса. Они жаловались на тяжелые времена и обсуждали события последнего дня: сколько кто взял взаймы у ростовщика, за какие проценты и под какой залог.
— Ашока, — сказал Бандусар рокочущим шепотом, — напрасно ты отдал под залог слона, говорю тебе, напрасно. Так и считай: нет у тебя больше слона.
— Один конец. Так по крайней мере слон поработает на меня еще полгода, а если бы я не занял у Назир-хана, моего Тинти завтра же продали бы с торгов… — Помолчав немного, он добавил еще тише, словно боясь, как бы сама ночь не подслушала его: — Работаешь, работаешь, а себе ничего не остается. Плати за аренду земли, плати земельный налог, плати Назир-хану проценты, плати и плати!
— А ты не плати! — вдруг довольно громко сказал Бандусар.
Все с недоумением посмотрели на него.
— То есть как это — не плати? — спросил Ашока. — Разве ты не знаешь, что бывает с теми, которые не платят налога?
— Знаю. Если Ашока уплатит налог, а Нанде откажется платить, то у Нанде отнимут имущество, а его самого посадят в тюрьму. Но если и Ашока, и Нанде, и Бандусар — все, все откажутся платить, то всех не засадишь в тюрьму, такой и тюрьмы нет. — Понизив несколько голос, он продолжал: — Сам Мохандас Карамчанд говорил, что не надо платить налогов.
— Кто такой — Мохандас Карамчанд? — послышался голос из темноты.
— Махатма Ганди.
— A-а! Ганди! Кто же не знает Ганди!..
— Ганди не говорил о том, что не надо платить налогов, — возразил Нанде. — Он говорил, что Индию можно освободить не насилием, а верой, смирением и силой духа.
— Да можно ли ему верить?! Говорят, он подружился с этой хищной птицей — вице-королем…
Поднялся спор. Люди шептались с возрастающей горячностью. Но вот седой старик в желтой, как цветок чампака, одежде, с четками на костлявой груди поднял руку, и все замолчали. Это был санниази — святой жизни человек. Из его беззубого рта послышались шелестящие звуки.
— Не надо злобы. Не надо насилия. Где насилие, там и кровь. Она родит демонов мщения и новые ручьи крови. Призрачна наша жизнь, как звук гонга в ночи, как тень пальмы на прибрежном песке. Майя — великая иллюзия — царит в этом мире. Скрепите свое сердце ремнем терпения и готовьтесь к иной, высшей ступени бытия. Нирвана — великое безмолвие — награда совершенному…
Старик замолчал, словно набираясь сил. Тишина стояла чрезвычайная.
И вдруг со стороны джунглей послышался шорох. Несколько человек в испуге вскочили. Дежурные схватили головешки и начали размахивать ими, чтобы отпугнуть зверя.
На поляну вышел высокий человек в красной рубахе, с винтовкой за плечами. Он подошел к костру, громко поздоровался со всеми и уселся против полукруга стариков, спиной к лесу.
— Продолжайте вашу беседу, — сказал он.
— Чандан! Чандан! — послышались голоса.
Чандан был их односельчанин, уже несколько лет оставивший деревню и работавший на фабрике в Калькутте. Он уже давно не показывался в деревне. Его не сразу узнали — так он возмужал.
Разговор возобновился. Санниази вновь начал свою проповедь непротивления, смирения и долготерпения. Чандан слушал внимательно, а когда старик кончил, то заговорил сам громко и решительно. Отовсюду послышалось испуганное шиканье. Но Чандан и не думал понижать голоса.
