Но находились люди, рядом с которыми эти свойства давали сбои. Один из них всегда был под боком: физиотерапевт Эдик Нахабцев. С первой же встречи он раздражал Букина своими габаритами, шумным и беспардонным норовом и совершенно обезьяньей волосатостью: растительность на щеках и подбородке спускалась по шее на грудь, и сколько бы пуговиц на рубашке не расстегивал Нахабцев - она высовывалась оттуда бесстыже, ничуть не редея. Граница же между бородой, регулярно и безуспешно сбриваемой, и волосяным покровом на туловище, оставляемым в свободном росте, была проведена как границы малоазиатских государств англичанами - достаточно произвольно, где-то внизу шеи, на два пальца выше воротничка рубашки. Зрелище дикое и вызывающее.
Нахабцев врывался к Сергею Васильевичу в своем длинном и узком халате, накинутом на тренировочный костюм, окуная хозяина кабинета с головой в дискомфорт, пока тот не начнет не на шутку метаться, захлебываясь. Он называл его по фамилии и был совершенно уверен, что Букин по характеру такой же развязный; по крайней мере, тому приятно его общество. И, черт возьми, какие-то нити дружбы и взаимодополнения между ними уже протянулись.
Ну а еще иногда попадался такой пациент: неприятный, неподдающийся; они и составляли тот процент неизлечимых, потому что должны быть и неудачи: районный психиатр ведь не Господь Бог.
Резкую, едва ли не самую сильную волну отвращения за всю его практику с первой же секунды вызвала и эта женщина - Тонкович Галина Павловна, даже ее имя, размашисто нацарапанное на карточке медсестрой вызывало отторжение. Не хотелось ни помогать ей, ни вообще вникать в ее вопросы, потому что помочь тут он бессилен, а можно только делать вид, что пытаешься, потому что она пришла не по направлению, а заплатила денежки, и их доктор Букин должен теперь отрабатывать.
А главное, что и загвоздка у нее была та самая: она неизменно вызывала неприязнь - от неосознанной до жгучей - у своих визави. Но лишь выпроводив пациентку, Сергей Васильевич смог перевести дыхание и задуматься о ее проблеме.
Сама она все валила на физические недостатки, и это нормально, все женщины не обходят этот вопрос стороной; но здесь Букин был с ней согласен: непривлекательна. Некрасива. Безобразна. А теперь вдруг, оставшись один, засомневался, попытался восстановить образ пациентки в памяти - и не смог. Только размазня какая-то. Ни отдельно глаза или руки, даже прическу; ни целиком. Это показалось очень странным.
И еще Букину было теперь немного стыдно за ту неприязнь. В конце концов она - женщина. Он вспомнил свою жену и свои чувства к ней незадолго до развода. Чувства не всегда имеют прямую связь с действительностью; вернее, действительность - это не только та женщина, которую он сначала любил, а потом терпеть не мог. Она ведь за эти несколько лет почти не изменилась. То есть в том случае дело было в нем. Но эта пациентка-то сама внушает всем неприязнь. Или это все так охотно внушаются?
Букин назначил ей следующий прием на третий день, и как только она вошла - все повторилось снова. Не хотелось и было невозможно помочь ей; как это ни жестоко, но есть люди, которым лучше не быть.
Утром того дня у него битый час просидел Нахабцев и довел его до белого каления, так что теперь психиатр со злорадством писал направление, прося физиотерапевта, по совместительству занимающегося и лечебной физкультурой, и массажем, взглянуть на пациентку. Уж очень ему хотелось испытать на Нахабцеве это ходячее психотропное оружие.
Минут через сорок тот ввалился в кабинет Букина и, как обычно, заслонялся туда-сюда, то и дело норовя оказаться вне поля зрения и заставляя хозяина выгибать шею или потихоньку двигать стул. Сергей Васильевич сгорал от нетерпения:
- Ну, что?
- Что - что? - искренне не понял Нахабцев, подходя к окну и отирая пальцами пыль с цветов.
- Ну, как она тебе?
- Кто - она?
Усилием воли Букин заставил кровь вернуться на свои круги.
- Тонкович Галина Павловна. Которую я к тебе послал, - раздельно произнес он.
Нахабцев на секунду задумался или сделал вид, что вспоминает:
- А, эта... а что с ней, собственно? Баба как баба. Со своими, естественно, комплексами... Ну, не манекенщица, конечно, но и не снеговик, как она о себе воображает. Если расшевелить - так и вовсе ничего себе, нормальная. А в чем у тебя с ней проблема?
Сергей Васильевич не отвечал. Сейчас Нахабцев раздражал его еще тем, что ничего не заметил. И думал Букин не о пациентке, а о нем: он всех старался наделить своими чертами. И наделял, в той или иной степени. И наверно так было проще, - уж ему, Нахабцеву-то, точно другого не нужно: все такие же болваны, готовые в доме повешенного рассказывать анекдоты про веревку.
Нахабцев чего-то еще говорил или спрашивал, но Букин не слушал. Когда до него наконец долетели какие-то слова, он поднялся, обвел собеседника ничего не понимающим взглядом и выдавил:
- Извини, Эдик, мне нужно побыть одному.
Нахабцев склонил голову набок, внимательно посмотрел на Букина, покрутил пальцем у виска и вышел.
Ничего этого Сергей Васильевич не заметил. Странная мысль, еще не теория и даже не предположение, но все пытающаяся объяснить и обещающая, что может это сделать, зародилась в его голове и уже без малейшего несоответствия прикладывалась к любому человеку: к тому же Нахабцеву или этой пациентке, Тонкович. И к нему самому тоже. А извлекая какие-то случаи из своей практики, Букин без труда вписывал их в - теперь уже, пожалуй, теорию, и без малого - школу.
Он отменил прием и, сославшись на неважное самочувствие, быстренько ушел домой.
Около десяти часов вечера у Нахабцева зазвонил телефон.
- Можно к тебе прийти? Или ты приходи ко мне. Мне обязательно нужно с тобой кое-что обсудить.
- У тебя что, Букин, горячка? Обсуждай по телефону.
- Нельзя. Не телефонный разговор.
- А долгий?
- Э... не знаю. Наверно, долгий. Но стоит того. Узнаешь закачаешься.
- Мне, Букин, качаться интереса нет. Я веду здоровый образ жизни и хочу спать. Может, можно погодить до завтра?
- Вообще-то, конечно, можно, но тогда я не буду спать совсем. Пойми: я на пороге величайшего открытия в психиатрии. И не только в психиатрии. Думаю, оно имеет огромное практическое значение. Даже не знаю пока, насколько.
- Ммм... ты уверен? Может, все же - утро вечера мудренее?
- Уверен, Эдик. Я сейчас такие штуки выделывал - никакому Кио не приснятся. И тебе покажу.
- Что за штуки-то?
- Не по телефону.
- Тьфу на тебя. Ладно, дуй сюда. И постарайся выложить все свои идеи до закрытия метро - иначе придется спать на голом полу. Я тебя в свою постель не пущу.
- И не надо. Еду.
