Что ж, рассуждая здраво, балласт есть балласт, и не стоит о нем жалеть. Закон Плоскости беспощаден. Не погибни та женщина с ребенком, они долгое время годились бы только на роль нахлебников. Кому-то пришлось бы больше горбатиться на поле, чтобы их прокормить. Феодал был бы вынужден чаще посещать их — ведь для малыша нужно много чего. И все это в ущерб другим тем, кто работает до седьмого пота, а не просто живет непонятно зачем и жалуется. Плоскость не благосклонна к людям, но сильных и приспособленных она терпит. Слабые ей ни к чему. Это закон.
Ему нет дела до традиционных законов человеческих. Лишь идеалисты вроде Георгия Сергеевича искренне полагают, будто социальные законы строятся на морали. Чушь! Они строятся на присущем социуму инстинкте выживания и, конечно, на выводах, сделанных из тяжелейших ошибок, на крови и костях неудачливых экспериментаторов, на найденном в муках поколений приемлемом укладе жизни. А мораль уже подгоняется под этот уклад. Десять заповедей они ведь писаны для Земли. Быть может, здесь некоторые из них должны трансформироваться? Например, так: «Слабого — убий?»
И слабый сгинет. Зато социум будет жить. Можно даже получать непосредственную пользу от гибели слабых — ведь теперь по Плоскости пойдут караваны носильщиков! Существенно возрастет обмен товарами. Разве это не прогресс? Прочная королевская власть взамен беспросветной феодальной бестолковщины — разве не прогресс?
Он самый. И как всегда, на костях. Главное, чтобы под рукой всегда был излишек людей, чтобы точки выброса действовали бесперебойно, как конвейеры…
— А нельзя устроить так, чтобы сюда с Земли вообще никто больше не попадал? — спросил Фома.
И заметил: визитер удивился. Его удивление длилось несколько секунд. Затем Гумно разразился веселым смехом:
— Ну, ты шутник… Даешь, парень! От тебя первого слышу такое. Нет, не могу… Во выдумал!
— Значит, нельзя?
— Да кому это надо?! Э, погоди, ты серьезно, что ли? Совсем головой нездоров, да? Главного-то ты не усек: для нас с тобой хорошая жизнь начинается! Кто теперь твои соседи? Уже не феодалы, а наместники, причем все пошли добровольно! Губайдуллин чуть ли не вприпрыжку прибежал. Перонелли пришлось уговаривать, но и тот скоренько разглядел, с какой стороны на бутерброде масло. Люкер, Андриадис, Мбунумве поняли с полуслова. Еще несколько дальних от тебя, ты их вряд ли знаешь… У нас теперь королевство из девяти провинций… то есть было из девяти дня четыре назад. Сейчас, может, уже из пятнадцати — не я один послан к соседям.
— А Бао Шэнжуй? — спросил Фома.
— Это какой? Это тот китайча, чьи земли за твоими? Как же, наслышан. Он будет следующим. Дураков нет.
— Это почему же?
Гумно в сердцах хлопнул себя по колену:
— Слушай, ну ты прямо как баобаб — в год прибавляешь по сантиметру. Думай проворней. Еще раз говорю: совсем другая жизнь у тебя пойдет. Проникнись! У всех, кто чего-то стоит, другая жизнь пойдет. Плоскость — она сама определит, кто чего стоит, кому наверху быть, кому на брюхе ползать, а кому вообще жить не надо. Насчет себя ты уже доказал, тебе и быть наместником. Назначишь старост в оазисах, подучишь из пополнения трех-четырех караванщиков и гонцов, ну сам иногда явишься с инспекцией, когда охота придет ноги размять, а грузы и без тебя дойдут… Понял? Выбери себе оазис поприличнее, живи да радуйся. Гвардию себе заведи, чтоб уважали. Заставь бездельников дом тебе построить — настоящий дом, а не халупу. Или ты свободой дорожишь? Так на хрен она нужна, такая свобода! Короче: служишь королю, платишь ему десятину, а взамен получаешь человеческие излишки, и делай с ними, что хочешь. Служба необременительная.
— То-то тебя ко мне погнали, — с издевкой сказал Фома. — Бобик, апорт!
— Э! — Гумно пренебрежительно махнул рукой. — Это что! Это ерунда. Подумаешь, прогулялся. Вообще-то есть у меня пара толковых ребят, только они пока плохо обученные, вот я и решил сам к тебе наведаться. Для меня пустяк, а королю будет приятно. Он тобой особенно интересуется.
— Это почему же?
Явно наслаждаясь, Гумно выдержал долгую паузу. Потом полез в карман шорт и достал небольшую фотографию.
Фома не удивился: кто ж дивится эфемерным вещам! Безусловно, можно выспать и «Кодак» с принадлежностями, дело нехитрое. Можно выспать множество вещей, жаль только, что не все они работают. Например, радио. Как было бы хорошо снабдить все оазисы портативными радиостанциями и самому разгуливать с невесомым «уоки-токи» — да черта с два! Уже испробовано. Радиосвязь на Плоскости невозможна — местный сволочной эфир не пропускает радиоволн.
— Портрет короля. — Гумно протянул фотокарточку. Видно было, что он недоволен: карточка помялась в кармане.
— Медленно встань, повернись спиной и отойди на пять шагов, скомандовал Фома, извлекая «марголин» из-за пояса. — Фото оставь на камне.
Громко фыркнув, Гумно подчинился. Даже руки положил на затылок. Глумишься, мол? Ну-ну, не возражаю. Ты на своей земле, а значит, в своем праве, а только все равно ты дурак…
Фома неспешно приблизился к валуну. Косясь на недвижного Гумно, поднял мятый картон.
С фотокарточки на феодала смотрело его собственное лицо.
Пятичасовой безостановочный переход — легкая физзарядка для феодала. Для Георгия Сергеевича, разменявшего седьмой десяток и вдобавок три года сидевшего сиднем в своем крошечном оазисе, испытание оказалось весьма серьезным.
— Все-таки вы были правы, — сказал Фома. — Теперь ваша гипотеза доказана: сюда попадают не оригиналы, а копии. И еще одно: я окончательно поверил в бога. В местного бога. В бога, действующего только в нашей вселенной — на Плоскости. Не удивлюсь, если он ее и создал.
Они присели передохнуть на гребне бродячего бархана. Это место Фома считал сравнительно безопасным. В полном безветрии, тихо шурша, сыпался песок. Что гнало его, почему бархан вечно полз, описывая на местности странные кривые, и почему он никогда не покидал треугольника, образованного ближайшими оазисами, Фома не знал и сейчас не был склонен решать безнадежные головоломки. Пусть себе ползет. Ни горячих, ни холодных вихрей над самодвижущимися песками практически не бывает — вот и ладно. Это главное.
Они прошли уже больше половины пути. Остаток Фома в одиночку преодолел бы часа за три. Со старым учителем в качестве компаньона он опасался вообще не дойти. Георгий Сергеевич ни разу не пожаловался на усталость, но зачем что-то говорить, когда и так видно: еле тянет.
Фома размышлял.
— Свернем ко мне, — сказал он, приняв решение. — Крюк небольшой. Зато отдохнем по-человечески.
