— Позавчера, — сухо и официально ответила Барботько, — на строительстве спортивного комплекса произошел несчастный случай.
— Кто она?
— Сварщица. Почти одних лет с Бельской, чуть моложе, но подходит по всем показателям. Вообще-то довольно известная сварщица, о ней как-то писали в областной газете: Верещагина Клавдия Семеновна.
— Благодарю за информацию. Она, что, так же хороша, как и наша покойная Софья Николаевна?
— Увы, нет… к сожалению.
— Так я и полагал.
— У нас не было выбора. Вы же знаете — мозг не выдерживает длительной консервации.
Теперь многие заметили волнение ректора.
— Ваш самый непростительный просчет, Ася Давыдовна, в пренебрежении законами диалектики, — Вадим Сергеевич поглаживал край стола, давая себе возможность собраться с мыслями. — Медицина может многое. Но что она для нас без диалектики? Вы полагаете, что даете вторую жизнь Софье Николаевне. Но так ли это в действительности?
— Как?! — поразилась Ася. — Вы считаете иначе?
— Позвольте, позвольте, — забеспокоился Гликин, — да разве же личность не определяется тем, что заключено в сей коробочке?
И он суставом пальца постучал по собственному лбу.
— Личность, созданная природой, — да, - снисходительная улыбка тронула побледневшие губы ректора, — но не личность, созданная скальпелем хирурга. Пусть даже очень талантливого хирурга, — Вадим Сергеевич снова перевел глаза на Асю. — Я уже не говорю о том, что воскресни Софья Николаевна именно Софьей Николаевной, она бы не очень-то обрадовалась своей новой внешности. Мы-то помним ее отменной красавицей. Вы, Ася Давыдовна, не подумали о том, что мозг Бельской непременно вступит в конфликт (он не может не вступить!) с телом… телом этой…
— Верещагиной… — машинально подсказала Ася, с тревогой ловя каждое слово ректора. Она-то знала, чего стоит мнение этого маститого ученого.
— Мозг и тело… — Вадим Сергеевич глядел поверх головы Аси, словно разговаривая уже с самим собой. Но Ася знала, чувствовала, что он говорит сейчас для нее одной. — Единство и борьба противоположностей — помните? Отторжения не произойдет, пусть так. Но… — ректор перестал поглаживать край стола и принялся изучать собственные пальцы, — но мозг Бельской примется перестраивать всю функциональную деятельность тела Верещагиной, менять его формы, пропорции, походку, темп движений… даже естественные отправления. Однако и тело Верещагиной не останется пассивным исполнителем команд чужого мозга — оно станет упрямо отзываться лишь на привычный код сигналов, всеми силами принуждая мозг менять свой «голос», Вадим Сергеевич рассерженно мотнул головой. — В конечном счете мозг и тело поладят друг с другом, только… только единство это будет достигнуто переходом организма в иное качественное состояние. Исчезнет Бельская, такая близкая и понятная нам. Исчезнет Верещагина, известная и уважаемая в (броде работница. Появится… гомункулус. Гомункулус, Ася Давыдовна, и ничего тут, голубушка, не поделаешь.
Теперь ректор остро взглянул прямо в глаза Аси, и она, не выдержав его взгляда, опустила глаза. Она вдруг и совершенно отчетливо поняла, почему колебалась Бельская, не решаясь на пересадку. Если бы это знать заранее…
— Позволю себе закончить свою мысль, — ректор колебался: продолжать бить поверженного противника или дать ему оправиться и глубже вникнуть в содеянное, познать всю глубину падения. Но, нет, Вадим Сергеевич уже не мог остановиться. Самое ужасное, Ася Давыдовна, будет в дальнейшем. Бельская (я называю это имя условно), возвратившись на кафедру, испытает необъяснимое равнодушие к своей исследовательской работе. Попытается продолжать (допустим и такое) и убедится в своей полной никчемности. Ее пальцы станут пальцами Верещагиной, никогда не бравшими в руки скальпель. Возможно, ее вдруг потянет к физическому труду, на стройку. Но какой же из Бельской сварщик? Так что ни Бельской, ни Верещагиной больше не существует. Останется ГОМУНКУЛУС, раздираемый противоречивыми желаниями.
— Вы упустили самое главное, Вадим Сергеевич, — вмешалась Кетова, швыряя на стол окончательно истерзанную да так и не распечатанную пачку сигарет, — вы ничего не сказали о взаимоотношениях этого гомункулуса с близкими людьми. Какая из двух семей станет семьей этого несчастного существа? Какой муж будет ее мужем? А дети? А ведь и у Бельской и у Верещагиной еще живы отец и мать, я узнавала.
И снова тишина, тугая, точно огромный ком резины. Тишина, в которой умудренные жизненным опытом люди осмысливали все сказанное ректором, пытались примерить к себе ту небывалую и никому еще неведомую трагедию раздвоения личности.
Тишину нарушил негромкий голос ректора.
— Что вы можете возразить, Ася Давыдовна? — спросил он.
Ася пожала плечами — возразить ей было нечего, хотя мозг ее упрямо искал возражения.
— Что ж, давайте принимать решение, — обратился Вадим Сергеевич к членам совета. — Событие, свидетелями которого мы стали, наверняка приобретет самую широкую огласку. И от нас, товарищей Барботько, прежде всего потребуют принципиальной оценки ее поступка. Мы ведь не просто ученые, мы советские ученые, коммунисты. С этих позиций нам и следует отнестись к выпавшей на нашу долю ответственности… Кто имеет слово?
Первой была Кетова. Прежде чем заговорить, она снова принялась терзать пачку с сигаретами. Из уголков коробки посыпались на стол крошки табака.
— Считаю, — Кетова брезгливо покосилась на Асю, — что Барботько не имеет более ни морального, ни юридического права продолжать исследовательскую работу. А тем более заниматься преподавательской деятельностью. Короче говоря, — в глазах Кетовой был лед, — я предлагаю ходатайствовать перед ВАКом о лишении Барботько ученого звания и степени.
Кто-то уточнил ее словами ректора:
— Звания советского ученого.
Ректор начал персональный опрос: «Профессор Охрин?», «профессор Легачева?», «доцент Смолич?»… Одни безоговорочно присоединялись к Кетовой, другие пытались как-то смягчить решение, ссылаясь на молодость Барботько, на ее неопытность, предлагали отстранить от исследовательской работы, но позволить продолжать педагогическую и врачебную — все-таки Барботько приобрела известность как хирург.
На старике Персидском произошла заминка. Персидский гаркнул «Нет!», и, нахохлившись, решительно отказался привести мотивы отказа.
Последним был Гликин. Устремив глаза в потолок и барабаня пальцами по губам, сложенным трубочкой, он не сразу отозвался на вопрос ректора.
— А не спешим ли мы? — усомнился он. — Коли уж заговорили языком диалектики, отчего бы и не поразмыслить. При такой-то суете можно споткнуться на самом очевидном и расквасить себе нос. Все взяли на себя роль прокуроров. А кто же защитник?
