Он взялся двумя пальцами за рычажок, но тут вспомнил и щелкнул другим опустил на экраны защитные фильтры: техслужба предупредила, что при такой мощной депортации возможны сильные световые эффекты.
- Ну, с богом!-оглядевшись и увидев, что все предосторожности приняты, Куртис рывком сдвинул рычажок.
Капитан отдыхал, равнодушно скользя взглядом по гребешкам волн, колыхавшихся до самого горизонта, который временами то уходил далеко-далеко, то оказывался почти рядом. В полдень четвертого дня вдруг прямо по курсу вспыхнула ослепительно яркая точка света, и этот свет за долю секунды залил полнеба. Страшной болью резануло глаза. Капитан закрыл лицо руками, но свет был настолько сильным, что проникал сквозь плотно прижатые ладони. Потом все померкло. И тут грохнуло. В самый страшный шторм, когда в небе грохотали, меча молнии, тысячи громов, капитан не слышал такого грохота. Он отнял ладони от глаз. Вокруг было так темно, как будто на океан обрушилась ночь, густая, беззвездная. Капитан поднес руку к глазам и ничего не увидел. И в эту минуту он почувствовал, что огромная волна подняла шлюпку и понесла, понесла... Куда - капитан не знал. И вслед налетел горячий ветер и завертел суденышко юлой.
Шли часы. А ночь все не кончалась. И тогда капитан понял, что он ослеп...
- Да, здорово! Раз - и нету. - Дон Эдуардо с уважением погладил крохотный рычажок.
Щелкнул приемник пневмопочты-Служба Счета докладывала: за последние пять минут население Хальтштадта уменьшилось на двенадцать тысяч человек. Куртис удовлетворенно вздохнул и Придвинул фужер с шампанским. Опасности великим планам больше не существовало...
К Целебесскому берегу прибило шлюпку с потерявшим сознание моряком. Не приходя в себя, моряк умер на третий день.
Неделей спустя в регистры Ллойда было внесено, как пропавшее без вести, старое сухогрузное судно "Этерна".
Эти два внешне никак не связанных события остались лишь в каталогах знаменитой страховой компании да в недолгой памяти людей, видевших на своем веку немало погибших моряков...
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Не входя в экран, дон Эдуардо наблюдал за тремя людьми, смирно сидевшими в расставленных полукругом перед большим экраном креслax, - перед экраном, на котором должен был вот-вот появиться он, Хозяин.
Лентен, некрупный, круглоплечий, "со следами былой красоты", был явно оживлен, хотя и старался не ерзать в кресле. Три недели назад, когда он с минуты на минуту ждал прихода полицейских, к нему неожиданно явились совсем другие гости. Их предложение было ошеломляющим, но в тот момент он об этом и не задумался,-главное, ему было предложено спасение. Службу здесь он помучил знакомую-навыки, приобретенные в молодости, не забываются. И хотя только в последнее время какой-то не в меру ретивый следователь докопался, наконец, до содержания тщательно вымаранной страницы в биографии преуспевающего владельца доброго десятка шикарных ресторанов, там он об этом никогда не забывал и нередко вспоминал добрые старые времена, когда рестора-ны были еще в далеком будущем, а в настоящем был он-молодой и красивый гауптштурмфюрер Лентен, в двадцать три года удостоившийся высокого доверия и должности начальника концентрационного лагеря вместимостью 120 тысяч голов. И, неожиданно спасшись прямо из-под носу голландской Фемиды, он вошел в должность, порученную ему спасителем и Хозяином, как нога в хорошо сшитый по мерке сапог.
В первые дни, переживая спасение, Лентен и не обратил внимания на то, что служебный его кабинет больше похож на камеру, а удобства, представленные в его пользование, мягко говоря, минимальны. Но привычка к комфорту, естественная для человека его недавнего положения, в последние дни стала давать знать о себе все чаще: и койка была жесткой, и обычный кран-умывальник в углу тесной спальни вместо отделанной каррарским мрамором ванной комнаты, и стол, годный разве что для солдата-фронтовика. Все это вместе взятое и еще многое другое плюс прорва работы несколько поумерили его первоначальную радость. И сейчас, сидя в большой роскошной зале, он разглядывал стены, увешанные коврами, осторожно втягивал полузабытый запах орхидей, некоторые из них были ему вовсе незнакомы, хотя коллекция ресторатора Лентена вызывала в свое время зависть у крупнейших коллекционеров. Чувствуя ногами упругую мягкость медвежьей шкуры, брошенной на пол перед креслом, всеми порами ощущая аромат окружающей роскоши и великолепия, Лентен испытывал радостное предчувствие близких и приятных перемен, по крайней мере в быту, и с большим трудом сдерживал оживление, все больше охватывавшее его.
Пайнигер, неделю назад всего-навсего унтер-садист, еще не пришел в себя от ошеломляющего взлета собственной карьеры: по приказу Хозяина он, хорошо проявивший себя при допросе Мехельмердера, был назначен Начальником САД. Новенькое форменное лицо скрывало то, что было написано на его собственном. Но по пальцам его рук, то напряженно обхватывавшим подлокотники, то вдруг вздрагивавшим, невольно Куртис ясно видел, что Начальник САД волнуется. Еще бы, он сидел как равный с теми людьми, от кого всего неделю назад его отделяло расстояние, которое невозможно было преодолеть даже в мыслях. А вдобавок еще и приглашение к Хозяину.
Один Хоррибле сидел ровно, не шевелясь. Форменное лицо его было абсолютно бесстрастно, глаза уставлены в одну точку - он был в полной готовности встретить взгляд Хозяина, как только тот появится.
Куртис одобрительно подумал: надежный тип, правильное решение было назначить его вместо подлеца Мехельмердера.
Если бы Хозяин мог проникнуть взглядом под форменное лицо Начальника Охраны Тайны, то он очень удивился бы выражению крайней растерянности и страха, скрытым под бесстрастием служебной физиономии. Из троих приглашенных один Хоррибле знал, чем грозит вызов в резиденцию. Он знал, куда деваются временные горничные, запас которых в последние три недели пришлось пополнять трижды, специально выделив для этой цели две лодки Охотников. Месяц назад, когда неожиданно исчез Зигфрид-личный порученец Хозяина, служивший ему многие, годы, Мехельмердер приказал начать расследование и тут же велел прекратить, узнав, что Зигфрид был вызван в резиденцию, - все стало ясно. Хоррибле один из присутствующих знал: "вход в резиденцию запрещен всем, независимо от ранга" и, естественно, знал, что влечет за собой нарушение этой заповеди кем бы то ни было. Сейчас он мучительно думал, чем мог вызвать неудовольствие Хозяина, своим приглашением в резиденцию фактически пригласившим его принять феноловую ванну. И не мог вспомнить никакой провинности за собой. Но это нисколько не успокаивало его. Мехельмердер тоже был абсолютно чист перед Хозяином, и тем не менее ни преданность, ни исполнительность не спасли его, когда Хозяин принял решение по одному ему известным мотивам. Хоррибле ни на мгновение не приходила в голову мысль усомниться в праве Хозяина решать любую судьбу любым способом; он просто пребывал в полной растерянности, оцепенев от страха перед собственным будущим, которое, в отличие от сидевших рядом с ним таких же обреченных, было ему абсолютно ясно.
