Отрок остался снаружи, заглянул в ход, и Анна увидела, что его спина растет, заполняет экран. Стало темно — шар пронзил отрока, пронесся в темноте, и темнота казалась бесконечной, как кажется бесконечным железнодорожный туннель, а потом наступил сиреневый дождливый вечер. Они были метрах в ста от крепостного вала в низине, заросшей кустарником. Между низиной и крепостью медленно ехали верхом два немецких ратника, поглядывая на городскую стену. На угловой башне покачивались шлемы стражников.
Вдруг в откосе низины образовалась черная дыра — откинулась в сторону дверь, покрытая снаружи дерном. В проеме стоял Роман. Он внимательно огляделся. Дождь усилился и мутной сеткой скрывал его лицо. Никого не увидев, Роман отступил в черный проем, потянув за собой дверь. Перед глазами был поросший кустами откос. И никаких следов двери.
Кин вернул шар в подвал, на мгновение обогнав Романа.
Отрок, так и стоявший в дверях подземного хода, отлетел в сторону — Роман отшвырнул его, метнулся к столу. Отрок подошел, остановился сзади. Роман рванул к себе лист пергамента и быстро принялся писать.
— Стучат, — сказал Ким, — Анна, слышишь?
В дверь стучали.
Роман свернул трубкой лист, протянул отроку.
Анна сделала усилие, чтобы вернуться в двадцатый век.
— Закрой дверь, — быстрым шепотом сказал Кин. — И хоть умри, чтобы никто сюда не вошел. Мы не можем прервать работу. Через полчаса я ухожу в прошлое.
— Есть, капитан, — сказала Анна также шепотом.
От двери она оглянулась. Кин следил за шаром. Жюль — за приборами. Они надеялись на Анну.
Отрок Глузд взял трубку пергамента, слушал, что говорил ему Роман.
За дверью стоял дед Геннадий. Этого Анна и боялась.
— Ты чего запираешься? — сказал он. — По телевизору французский фильм показывают из средневековой жизни. Я за тобой.
— Ой, у меня голова болит! — сказала Анна. — Совершенно не могу из дома выйти. Легла уже.
— Как легла? — удивился Геннадий. — Воздух у нас свежий, с воздуха и болит. Хочешь, горчишники поставлю?
— Да я же не простужена. У меня голова болит, устала.
— А может, по рюмочке? — спросил дед Геннадий.
Анна не могла пустить деда в сени, где на полу остались следы трудовой деятельности Жюля.
— Нет, спасибо, не хочется.
— Ну тогда я пошел, — сказал дед, не делая ни шагу. — А то французский фильм начинается. Эти не возвращались? Реставраторы?
— Нет. Они же на станцию уехали.
— А газика-то сначала не было, а потом взялся. Удивительное дело. Здесь разве газик проедет?
— Они с холма приехали.
— Я и говорю, что не проедет. Но люди приятные, образованные. Изучают наше прошлое.
— Я пойду, лягу. Можно?
— Иди, конечно, разве я держу, а то фильм начинается. Если хочешь, приходи, я смотреть буду.
Наконец, дед ушел. Анна не стала дожидаться, пока он скроется за калиткой — бросилась обратно в холодную горницу.
За время ее отсутствия сцена в шаре изменилась.
Она представляла собой верхний этаж терема, в угловой комнате была лишь польская княжна Магда. Анна не сразу увидела, что на полу, скрестив ноги, сидит шут.
— Я слышала шум, — сказала Магда. — Начался приступ?
— А что им делать? Пришли к обеду, значит, ложку подавай. А если блюдо пустое да они голодные…
— Ты где научился польскому языку, дурак?
— Мотало шапку по волнам, — ухмыльнулся шут, — сегодня здесь, а завтра там.
— Это правда, что твой хозяин сжег орденскую башню?
— Он и десять башен сжечь может. Было бы что жечь.
— Он чародей?
— И что, вам, бабам, в чародеях? Где горячо — туда пальчики тянете. Обожжетесь.
— Везде огонь, — сказала княжна. Она вдруг подошла к шуту, села рядом с ним на ковер. И Анна поняла, что княжна очень молода, ей лет восемнадцать.
— Я в Смоленск ехать не хотела, — сказала она. — У меня дома котенок остался.
— Черный? — спросил шут.
— Серый, такой пушистый. И ласковый. А потом нас летты захватили. Пана Тадеуша убили. Зачем они на нас напали?
— Боярин говорит, что их немцы послали.
— Мой отец письмо епископу писал. Мы же не в диких местах живем. А в Смоленске стены крепкие?
— Смоленск никто не тронет. Смоленск — великий город, — сказал шут. — Нас с боярином Романом оттуда так гнали, что мы даже бумаги забрать не успели. И печатный станок наш сожгли.
— Какой станок?
— Чтобы молитвы печатать.
— Боярин Роман с дьяволом знается?
— Куда ему! Если бы дьявол за него был, разве бы он допустил, чтобы монахи нас в Смоленске пожгли?
— Дьявол хитрый, — сказала княжна.
— Не без этого, — сказал шут. — Люб тебе наш боярин?
— Нельзя так говорить. Я в Смоленск еду, там меня замуж отдадут. За княжьего сына, Изяслава Владимировича.
— Если доедешь, — сказал шут.
— Не говори так! Мой отец рыцарям друг. Он им землю дал.
— А ночью кто разберется?
— Князь Вячко их в город не пустит. Он смелый витязь.
— Ребенок ты, ну прямо ребенок. — Шут поднялся и подошел к столу. — Это квас у тебя?
— Мне тоже дай напиться, — сказала, легко поднимаясь с ковра, девушка.
Шут вдруг резко обернулся, взглянул на дверь.
— Пить, говоришь, хочешь?
— А ну-ка, — сказал Кин и метнул шар к двери, пронзил ее, и в узком коридоре Анна увидела прижавшегося в угол Романа.
— Он ее любит, — сказала Анна.
— Этого нам еще не хватало, — сказал Жюль.
— А тетка ее ругала за склонность к князю, помните?
— Помню, — сказал Кин, возвращая шар в комнату. Как раз в тот момент, когда шут, ловко, фокусником, плеснул из склянки в кубок приворотное зелье. Протянул девушке.
— Спасибо. Ты не уходи, Акиплеша. Мне страшно одной.
— Все, — сказал Кин. — Пора собираться.
— Как вы думаете, — сказала Анна, пока Кин подбирал с кровати рубаху и сапоги, — тот литовец убьет епископа?
— Нет, — сказал Кин. — Епископ умрет лет через пятнадцать. Жюль проверь, чтобы ничего не оставалось в сенях.
— А вы не вернетесь? — вдруг Анна поняла, что представление заканчивается. Последнее действие — похищение чародея. И занавес. Зрители покидают зал. Актеры заранее собрали реквизит и переезжают в другой городок.
— Если все обойдется, — сказал Кин сухо, — то не вернусь. Жюль перебросит нас домой. Дед Геннадий приходил?
Анна кивнула.
— Сварить кофе?
— Только себе и Жюлю, — сказал Кин, — перед переброской лучше не есть. Я завтра утром позавтракаю. Дома…
