Калава посмотрел туда же, куда она. В разрыве между облаками мерцали три звезды.
— Ты добра, госпожа моя, что сидишь здесь и говоришь со мной, когда могла бы, ухватившись за возможность, стоять сейчас на мостике корабля.
Она взглянула ему в глаза:
— Ты можешь больше, чем я, капитан. Лишь услышав о твоей экспедиции, я принялась думать о ней. Да, я помогу тебе, чем сумею. Наверное, даже поплыву с тобой.
С утренним отливом, как только достаточно рассвело, чтобы править кораблем, «Серая гончая» покинула Сирсу. На причале, несмотря на ранний час, собралась толпа. Большинство молча смотрели. Кое-кто делал знаки, защищающие от зла. Некоторые — в основном молодежь — затянули дерзкую песню, но их голоса глохли в сыром воздухе.
Лишь незадолго до отплытия Калава признался, куда направляется. Пришлось. Иначе как было объяснить, что на борт взошла Мыслящая-о-Небе? Скрыть ее присутствие не удалось, зато оно освятило замысел и не позволило властям запретить плавание. Правда, те, кто верил, будто Дорога Ветров кишит чудовищами и демонами, которых только тронь, и они ринутся в прибрежные воды, не расставались со страхом и сомнениями.
Матросы Калавы при таких разговорах пожимали плечами или смеялись. Так они, во всяком случае, говорили. Две трети из них были насквозь просоленными моряками, и прежде ходившими под его командой. Остальных Калава набрал из кого мог — из обнищавших работяг да головорезов, лишившихся главарей. Однако все они относились к вилку с большим почтением.
«Серая гончая» была ялкой — судном с широкой палубой, мелкой осадкой, низкими баком и ютом, а также рубкой посредине. На передней мачте имелось два прямых паруса, на главной — один прямой и один косой, а на коротком бушприте — кливер. На носу стояла катапульта. По обоим бортам висело по шлюпке, их можно было спускать на воду при помощи тросов. Корпус выкрасили под стать названию и добавили алых узоров. Подле корабля плыл ху-укин с острым синим гребнем на спине.
Пока «Гончая» не вышла из устья реки в Залив, Калава сам стоял на руле. К тому времени день уже был в разгаре. Горячий ветер плескал серо-зеленую воду о нос корабля, свистел в снастях; мачты поскрипывали. Капитан передал румпель одному из своих людей, а сам вперевалку зашагал к рубке и там протрубил в рожок. Матросы обернулись на звук.
Из своей каюты показалась Ильянди. Белые одежды трепетали на ветру, как крылья. Она воздела руки и произнесла заклинание:
Сияет и вертится
Колесо солнца,
Сквозь слепоту
Дым поднимается.
Ледяная луна Говорит нам редко,
Где ее логово,
Где находит покой
Со звездами вместе.
Знаки людские
В небесах не лежат,
Не укажут дорогу.
Но путеводный камень
О Путеводном Крае
Тоскует вечно.
Матросы едва ли поняли, о чем речь, но приободрились.
Земля за кормой превратилась в узкую голубую полоску, а потом и вовсе растаяла среди волн и тумана. Калава прокладывал курс к северу, наперерез через Залив. Он собирался плыть ночью и потому хотел до вечера выбраться подальше от берегов. К тому же они с Ильянди намеревались опробовать ее навигаторские идеи.
К вечеру моряки перестали видеть чужие паруса, и одиночество навалилось на их плечи. Но работали они по-прежнему усердно. Иные сочли хорошим знаком то, что облака расступились и показалась рогатая луна. Другие были напуганы: с чего бы луне появляться, когда еще не стемнело? Калава наорал на них.
Ветер крепчал всю ночь. К утру «Гончей» пришлось лавировать между волнами. Дуло с запада; судно прижимало к берегу. Увидев сквозь туман скалы мыса Ваирка, капитан понял, что сам не сумеет его обогнуть.
Был он человеком грубым, но с детства наученным тем искусствам, что подобают свободному мужу из клана Самайо-ки. Поэтическим даром боги Калаву не наделили, тем не менее сложить недурные вирши, когда потребуется, он мог. Посему он встал на форпик и стал кричать в лицо буре (а ветер относил его слова команде):
К северу правлю я,
Прочь от усобицы.
Белую пену Ветер вздымает.
Руля не слушая,
Волнам подвластный,
Корабль вскоре
Перевернется.
Сверкайте же, молнии!
Пусть безумцев
Гром оглушает.
Но пусть их море
Милостью вашей
Вынесет к северу.
Принеся таким образом словесную жертву, он поднес рожок к губам и затрубил, призывая своего хуукина.
Огромный зверь услыхал и приблизился. Калава приказал опустить тяжелые оглобли и первым взялся за рукоять. Потом, обвязавшись на всякий случай веревкой, он спрыгнул на широкую спину хуукина и удержался, хотя Двое матросов, последовавших за ним, поскользнулись и их пришлось втаскивать обратно. Втроем морякам удалось направить хуукина так, чтобы на него смогли надеть упряжь.
— Слишком долго я ждал, — заметил Калава. — Вчера было бы легче. Ну да зато будет вам о чем поболтать в тавернах, когда вернемся.
Загонщикам помогли взобраться на борт. Паруса тем временем свернули. Калава взял первую вахту за поводьями. Хуукин тянул мощно, бурля хвостом и плавниками.
Ветер сносил брызги в открытое, неведомое море.
Странник проснулся.
Десятки лет пути он провел в отключенном состоянии. Существо вроде Альфы оставалось бы в сознании и обдумывало бы вопросы интеллектуально-художественного творчества (для него здесь не было противоречия), или вспоминало бы моменты созерцательной радости, или занималось бы чем-то еще, слишком абстрактным, чтобы выразить это нашими словами. Однако способности Странника были хоть и велики, но для подобного недостаточны. Его аппаратное и программное обеспечение — снова мы возвращаемся к языку мифа — было спроектировано в первую очередь для трансакций с материальной Вселенной. Так что в полете он бы заскучал.
Даже поговорить ему было не с кем. Автоматизированные системы корабля имели большую мощность и точность, но подлинным разумом не обладали: необходимость в этом отсутствовала, а отвлечение внимания или скука могли бы привести к опасным ситуациям. Связаться с другими узлами тоже не представлялось возможным — слишком много времени потребовалось бы на прохождение сигнала туда и обратно. Довольно долго, целые минуты внешнего времени, Странник провел за тем, что заново прожил судьбу Кристиана Брэннока, своего составного элемента, изучая его личность и привыкая к образу поведения. Потом он… скажем так, уснул.
Корабль реактивизировал его, когда пересекал облако Оорта. Проснувшись в одно мгновение, Странник стал подсоединяться то к одному инструменту, то к другому и так просканировал Солнечную систему. Эмоциональный подъем, горько-сладкое чувство возвращения на родину, метавшееся среди решеток жесткой логики, принадлежали Кристиану Брэнноку. Вообразить их несложно — представь, что после долгого отсутствия приезжаешь туда, где прошло твое детство.
