А ведь меня в райкоме ценят именно как гениального диспетчера, незаменимого при авральных, регулярно возникающих ситуациях. Вот я и воспарял, едва начиная различать свой очередной замысел. Не потому, что был счастлив, нащупывая решение, а потому, что Земле эти мои замыслы не нужны. Ей больно от смелых и частых оперативных вмешательств, и она научилась узнавать, где и как зарождается грядущая боль.
Это раньше наши действия были стихийны и непредсказуемы. Истребление бизонов, охота на воробьёв, распашка целинных земель... Теперь-то мы ведаем, что творим. Но творить продолжаем, не в силах вырваться из порочного круга временных схем. А планета зондирует наши мысли и загодя видит в них свою грядущую боль, которую мы вполне сознательно ей готовим. Земля не трогает решительных карьеристов, жуликоватых хозяйственников и масштабно мыслящих имбецилов. Она попросту не замечает их, ибо в их мыслях нет места болям Земли - только свои болячки, только собственная корысть, а что может быть естественнее для живой твари? Земля отторгает тех, кто предчувствует её боли, пред-знает последствия - но заносит скальпель...
Припекло пальцы правой ноги, и Даблин, не вставая, поддёрнул её под себя, волоча пятку по скользкому и мокрому. Боль не отставала, тянулась следом, и тогда он на ощупь протянул руку, нашарил что-то горячее, налипшее на стопу, и стал отдирать, обжигая ладонь и шипя сквозь зубы. Это был полиэтиленовый мешок Реваза Габасовича; наверное, огонь, добравшись по низу, расплавил край, и тот, приподнявшись, налип на босую ступню. Открывать глаза не хотелось: больно раздирать веки, да и зачем? Чтобы снова завыть от страха? Это было бы унизительно. И бесполезно. Даблин вздохнул, обхватил колени левой рукой и уронил на неё голову, уткнулся лбом в мокрый холодный рукав. А правой рукой нащупал под собой мокрый холодный полиэтилен и стал возить по нему ладонью, лаская влагой обожжённые места.
Почему-то он никак не мог вспомнить, когда и, главное, зачем подстелил под себя этот мешок. Долетев до острова, Даблин прежде всего отключил подстанцию... Нет, прежде всего он вытащил из воды мешок, развязал его и надел пальто. (В пальто он не смог бы взлететь, пришлось сунуть его в мешок, завязать галстуком и на лету тащить за собой по воде, используя закон Архимеда.) А уже потом, одевшись, он отключил подстанцию - просто дёрнул рубильник, благо знал, где его искать, - и стал готовиться к ночёвке на острове. Нужно было вымыть и просушить туфли, развести костёр... А потом какой-то дурак, наверное, поджёг озеро. Даблин ещё подумал, отмывая туфли: вот будет весело, если Трофимыч не сумеет сдержать нефть, и какой-нибудь дурак подожжёт озеро. Никто же не знает, что я здесь. Вот будет весело... Эта глупая мысль не отпускала его, свербила и свербила в мозгу, пока, наконец, не осуществилась...
К этому шло, подумал Даблин. К этому шло и этим должно было кончиться. Всё-таки, Она отомстила мне. За Горелое (особенно за него!), которое я обрёк своим молчаливым согласием. За Звонкую протоку, которую я, правда, спасал четырежды - но ведь не спас. За Брусничную гриву, которую я, почти не торгуясь, позволил вырубить, дабы удешевить и ускорить строительство ЛЭП... И тогда Она отдала ещё одно озеро; Она с болью оторвала его от Себя "специально для того, чтобы отомстить мне.
* * *
Викулов бы засмеялся в ответ на подобные рассуждения. Он всегда азартно вышучивал Даблинские теории, а уж в эту вцепился бы с особенным наслаждением. "Р-роман!" - восклицал он, не без умысла останавливая шахматные часы и в восторге откидываясь на спинку большого "директорского" кресла, точно такого же, как у Даблина в кабинете (Алексей Парфёнович сработал их одновременно из одних и тех же отходов). "Да ты, Сергей батькович, сочинитель!" "приговаривал он, закинув голову и мелко тряся рыжеватой старообрядческой бородой. Продолжая хихикать, он искоса поглядывал на доску, а отсмеявшись, включал часы, стремительно делал ход и сразу нажимал кнопку, решительно отметая протесты Даблина: "Ты меня, Сергей батькович, рассмешил и тем самым отвлёк. Я не могу одновременно смеяться и думать!" И уже без смеха, аргуметированно, по пунктам, разносил в пух и прах очередное измышление Даблина о причинах полётов. Если же не удавалось убедить ( а убедить, как правило, не удавалось), навешивал на него ярлыки от "махиста" до "мазохиста" включительно.
- Это же надо придумать: планета на него обиделась! "язвительно восклицал он. - Да у тебя, Сергей батькович... Коня не трогай - шах будет. Я твоего коня хорошо повязал, не попрыгает. Ах, ты вон что задумал... А мы вот так! У тебя, Сергей батькович, комплекс вины, плавно переходящий в манию величия. Уходил бы ты из райкома.
- Рад бы, Алексей Парфёнович, да не отпустят. Шах.
- А вот это зря. - Викулов постучал пальцем по клетке с ладьёй, и Даблин поспешно отдёрнул руку от своего ферзя.
- Я не коснулся, - предупредил он.
"Вижу. Говорил я тебе: не трогай коня!
- Вольно тебе рассуждать, Алексей Парфёнович, - задумчиво сказал Даблин.
- Не забывай, с кем имеешь дело. Я с самим Каратяном вничью сыграл. Ты вот и не знаешь, кто это такой, а я с ним игрывал.
- Да я не о том... - Даблин, вздохнув, отвёл коня на прежнее место, и Викулов немедленно двинул вперёд освободившуюся пешку.
- Сдавайся, - посоветовал он. - Не хочешь?
Даблин помотал головой.
- Не к лицу работнику райкома признавать своё поражение, - сказал он, как процитировал, и решительно двинул ферзя под бой, предлагая обмен. Обмен был неравноценным, явно проигрышным для Даблина, но Викулов задумался.
- Так-так-так... - проговорил он, собирая в кулак буйную рыжую поросль и высоко задирая левую бровь. - Тонко, - сказал он и с уважением посмотрел на Даблина. - Я думал, не заметишь.
Даблин, как всегда, решительно не понимал, что он там такое заметил, но на всякий случай сделал уверенное лицо. Шахматист он был интуитивный и потому никудышный, ни с кем, кроме директора ДХШ, никогда в шахматы не играл и каждому из своих исключительно редких выигрышей не столько радовался, сколько удивлялся. Он и теперь намерен был красиво проиграть, не более того; но вот, оказывается, опять что-то "заметил".
А Викулов почему-то любил играть с Даблиным. Он, впрочем, никогда и ни с кем не отказывался, даже с самыми безнадёжными игроками, но с Даблиным играл особенно охотно. Терпеливо выигрывал по пять-семь партий за вечер и шумно радовался редким - не чаще раза в неделю - проигрышам. Даже записывал некоторые из проигранных Даблину партий в особую тетрадку, хранимую в шкафу с наглядными пособиями, под бюстом Леонардо. Поначалу Даблин думал, что он так издевается, а потом привык и перестал обращать внимание...
