В том, что я не встретился с братом, вина не только моя. Ее тоже. Позволила привязаться к ней. Значит, думала обо мне. И не просто думала, а синхронно со мной. Я рвался к ней, и она встречно. Сошлись в желании. Не могла же она забыть, что мы с ней — пара. Накануне, когда сама шла на дежурство, заставила меня до ночи шляться, кием махать, чтобы не мешал. Помнила, значит. А раз помнила и тем не менее допустила, то виновата. Не меньше, чем я. При парасвязи больше-меньше не бывает. Все поровну, все на пару.
Потому-то и осенило — дежурить вдвоем. Ни я ее не буду искать, ни она меня. Объявится Федор, а мы «дома», его поджидаем. Не проскочит, увидит.
Долин выдрал бы себе бороду, узнай он, что мы надумали.
В подвале из мебели — только кресло-качалка и тахта. Кому на сидячее место, кому на лежачее? Я взглядом Ольге — выбирай. Пожала плечами: какая, мол, разница. Однако предпочла качалку.
Разместились, потушили свет. Не разговариваем. Ждем, когда настоятся темнота с тишиной.
Я чувствую близость Ольги. А она меня? Даю себе страшную клятву: если сделаю хотя бы шаг к ней — остригусь наголо, если же она подберется ко мне — ударю. И еще: в том и другом случае заявлю папаше, что выхожу из игры. В бункер больше ни ногой.
Не смейся, не смейся. Надо же было надеть на себя какой-то намордник. К тому времени я совсем озверел, внаглую лез к Ольге. Да и она не очень-то сопротивлялась. Где-то на небесах мы уже трижды были повенчаны. Но до земных страстей дело не доходило. Только тем — страшными клятвами — и удерживали себя.
Детский сад, конечно, ты прав. Однако забавы, согласись, детские.
Тебе доводилось когда-нибудь вот так: вдвоем, в одной комнате, без света? Она совсем рядом. Желанная и, главное, доступная ждет тебя. А ты — не смей.
Это даже не мазохизм. Хуже.
Я оставляю свои телеса на тахте, отлетаю. Сразу стало легче. Совсем легко. Нет плоти — и нет проблем. Посмотрел на себя со стороны — не узнаю, я ли это? Корчится какой-то малый, весь в испарине, а мне не жалко, до лампочки. Чужой он мне. На всякий случай предупреждаю: «Пока здесь побудь, я прогуляюсь». И только собрался упорхнуть, слышу:
— Включи свет.
Не успел до выключателя дотянуться, светло стало. Вижу стоит передо мной Ольга. Совершенно голая. И хоть бы что, будто так и надо.
— Пойдем, — говорит и хочет меня за руку взять.
Я руку назад, как от огня.
— Куда это идти? — спрашиваю.
— Как куда? — удивилась. — К Федору. Он давно уже ждет.
— Прямо так? — показываю, что она в чем мать родила, и вдруг обнаруживаю: я тоже не больше ее одет. Стоим нагишом, все у нас на показ. И не прикрыться, не спрятаться. Вокруг никого, пустота. Не понять даже, что и откуда светится. Светящаяся пустота.
А Ольга торопит.
— Ну, ты чего?
— Приодеться бы, — говорю. — Хотя бы штаны.
— Какие еще штаны?! — перебивает. — Забудь, где ты их оставил. Федор не узнает нас, если будем, как все, в одежде. Пошли!
— Пошли, — соглашаюсь. — Только ты впереди, я за тобой.
Вроде бы, думаю, выкрутился — спрячусь за ее спиной. А она хохотать.
— Это как ты, — укатывается, — себе представляешь, где перед и где зад? Не смеши.
Тут и я развеселился: действительно, как? Ведь я ее сразу всю вижу, со всех сторон. Такое уже было, когда она — помнишь? — в машине катила, а я прилепился. Родинка у нее на запястье, к баранке прижата, а я все равно узрел. Выходит, и я для Ольги прозрачней стеклышка. Куда ни повернись, как ни крутись — весь на виду. И никакие одежки не скроют... Ха-ха, а я ей про штаны.
Теперь уже сам хватаю ее за руку, и понеслись.
То ли бежим, то ли летим. Несет нас куда-то. Без направления, без расстояния и без всякого ощущения времени. Скольжение голых идиотов вокруг себя в вечности. Вжались друг в друга, переплелись. Нас расшвыряло бы по всей Вселенной, не сцепись мы намертво.
— Скоро? — спрашиваю.
— Ты смотри, смотри, — шепчет она сразу в оба уха. — Прозеваешь. В любую минуту может появиться.
Было бы на что смотреть. Вокруг все то же — светло и пусто. Однако напрягаюсь, таращу глаза. Покажись муха — за километр засек бы.
И все-таки зазевался. Заметил, когда уже нос к носу.
Вынесло нас с Ольгой на какую-то поверхность. Сплошная гладь, зеркало. Ни краев, ни берегов. Но ходить можно, под ногами твердь. Вначале я увидел отражение: движется что-то темное. Поднимаю глаза — он. Прохаживается лениво, будто ждет кого. Я было к нему, но успел сообразить: нас-то он даже не замечает. Идет себе и идет, в нашу сторону даже не смотрит. Ослеп, что ли?
— Позови, — подсказывает шепотом Ольга.
— Давай ты, — отнекиваюсь. — Сегодня твой день. Он тебя ждет.
— Какая разница, раз мы вместе.
Но меня что-то удерживает.
— Повременим, может сам прозреет.
Пока мы торговались, он обходил нас по дуге — не приближаясь и не удаляясь. Потом, словно почувствовав что, насторожился, придержал шаг. И вдруг, повернувшись лицом, двинул прямо на нас.
Он не шел — наплывал. Расстояние как бы само сокращалось, сближая нас. Оставались уже какие-то метры, мы с Ольгой даже расступились, чтобы пропустить его. Но буквально в двух шагах он остановился. Поведя глазами (искал кого-то?), уставился на меня (нашел?). Жуть: смотрит в упор и не видит.
Наверно, мне нужно было что-то предпринять, крикнуть: «Да вот я, перед тобой. Разуй свои гляделки!» И даже не крикнуть, только подумать, захотеть. Возможно, брат этого и ждал — чтобы я подумал, захотел. Тогда бы он непременно увидел. Я же стоял истуканом, и ничто во мне не шевельнулось, не рванулось навстречу, не позвало.
— Он уходит, — сказал Ольга.
Его медленно относило, хотя он все еще слепо смотрел в нашу сторону.
— Совсем уходит! — добавила Ольга. Желала ли она, чтобы я задержал его? Почему сама не окликнула, не остановила?
— Да, уходит, — пустым эхом отозвался я, глядя вслед удаляющейся фигуре. Даже сейчас, теряя брата из виду, я не испытывал ни горечи, ни сожаления. Больше всего меня занимало, как это произошло — только что Федор был лицом к нам, а теперь спиной. Когда же он повернулся?
Ольгу это удивило не меньше меня, но обсудить мы не успели. Зеркальная твердь под ногами истончилась, обмякла, разошлась восковой пленкой. Нас потащило в провал. Сразу же померкло свечение. Мы падали во тьму...
— Включи свет, — послышался Ольгин голос.
Я дотянулся до выключателя — да будет свет!
Обалденно уставились друг на друга. Все как было: она в кресле, я на тахте. Оба одеты.
— Сколько там?
Я обнажил циферблат.
— Уже девять.
Двух часов как не бывало. Пора выбираться из бункера.
В доме тишь. Долин еще не вернулся. Мы все же пробежались по комнатам, убедились, что его нет. А если б и был, все равно где-нибудь пристроились бы — в спальне, в палисаде, на лежаке под кустом сирени. Нас устраивала любая горизонталь. Ждать, откладывать мы не могли. Да теперь уже и не имело смысла.
