В доме тишь. Долин еще не вернулся. Мы все же пробежались по комнатам, убедились, что его нет. А если б и был, все равно где-нибудь пристроились бы — в спальне, в палисаде, на лежаке под кустом сирени. Нас устраивала любая горизонталь. Ждать, откладывать мы не могли. Да теперь уже и не имело смысла.
Она завела меня в свою бывшую спальню. Одернула с кровати покрывало, стала лихорадочно раздеваться. Остатки одежды мы сдирали с себя уже в постели...
Стричься наголо, как обещал, я, разумеется, и не подумал. Но со стариком решил все-таки объясниться. Зачем морочить ему голову, пусть знает. Хотя наверняка он уже сам начал догадываться. Мы с Ольгой все чаще ловили на себе его тоскливые взгляды. Он же не дурак, видел нас насквозь, только боялся поверить.
Я дождался воскресенья.
Долин работал без выходных, но по воскресным дням — лишь до обеда и кормиться обычно приезжал домой. Если, случалось, задерживался, то не надолго, на час-два, и мы, как порядочные без него за стол не садились, ждали. Дань почтения главе семьи и хозяину дома. Хоть в чем-то надо быть паинькой.
Объяснение произошло на веранде, сразу после обеда. Ольга, едва убрав со стола, куда-то сбежала. Не захотела видеть реакцию отца. Ситуация для дочери малоприятная. Я тоже не собирался растягивать процедуру. На все про все отвел минуту — сказать только и смыться.
Изложил по пунктам: а) общение с полковником Севцовым не состоялось; б) не состоялось по нашей с Ольгой вине — мы ему не открылись; в) посему бдения в подвале отменяются. И вообще все отменяется. «Мы — я и ваша дочь — любим друг друга. У нас серьезные намерения».
Старик, слушавший меня, казалось бы, без особого внимания, при последних словах вдруг встрепенулся:
— Что, что? Какие намерения?
— Серьезные, — уже не столь бодро повторил я.
Борода Долина воспарила и раздалась вширь. Так он улыбался. Не думаю, чтобы ему тогда было особенно весело, но я, видимо, сморозил нечто гомерическое. Впору кататься со смеху.
— Ну-ка позовите ее, — попросил он, не называя дочь по имени.
Я пошел за Ольгой. Долин успел вернуть бороде обычные параметры, и когда мы показались в дверях, смотрел на нас домашним сычом. Угрюмо, однако не очень. Заставив повторить признание, он, пока я мямлил, кивал на меня дочери: мол, послушай, что он мелет, и как тебе это нравится. Она попыталась что-то объяснить, но он отмахнулся.
— Не травмируй мальчишку, оставь ради Бога в покое. Зачем тебе это нужно?
Затем обратился ко мне:
— А вас, молодой человек, позвольте слегка остудить. В связи с вашими серьезными намерениями. Да будет вам известно, моя дочь не может любить. В самом прямом смысле слова. Ей просто это не дано. То, что вы называете любовью, — не для нее. Уже, — подчеркнул он, — не для нее. Непонятно? Тем не менее, постарайтесь уяснить: не мо-о-жет!
Он говорил со мной тоном бесконечно усталого профессора, раздраженного бестолковостью студента-неуча, которому бесполезно что-либо объяснять. Нужно элементарно вдолбить в голову: запомните!
Живя у Долиных, я думал, что все о них уже знаю. И об отце, и о дочери. О ней, конечно, несравненно больше. В последние дни, после первого постельного знакомства, мы только тем и занимались, что постигали друг друга. Едва папаша за дверь, мы сразу в объятия и валились там, где заставало нас желание. А желать мы не уставали. Весь дом и еще двор с палисадом были нам сплошным ложем.
Ох, что-то путал старик, говоря об амурной несостоятельности дочери. Уж я-то знал, может она любить или не может. Нарочно темнил?
«Хотите, я вас обрадую? — вертелось у меня в голове. — Ваша дочь еще как может! Да она, она — просто восхитительна!»
«А вы что, большой спец по женской части?» — прошумело в ответ.
Спецом я не был. До Ольги, стыдно признаться, были две-три случайные связи. Темнота, тундра.
«Вот и помалкивайте», — пригвоздил меня Долин.
А я и так молчал. Не мог же я при родителе рассуждать о сексопильности его чада, да еще в ее присутствии.
«Меня она устраивает», — примирительно просигналил я, желая закрыть скользкую тему.
Но старик решил доконать меня: «Поинтересуйтесь, о чем она думает, когда вы занимаетесь этой самой якобы любовью».
Пальнул и спрятался, отгородился. Уже не достать его.
Ольга занервничала: о чем это мы? Поняла, что разговор не для ее ушей, собралась уходить. Папаша остановил:
— Так что с дежурством? Решили прервать — это серьезно?
Несчастный фан! Ему об одном, а он свое. Зациклился на парасвязи. Все еще не хочет понять, что не будет ее. Точка. И дело не в нашем с Ольгой желании или нежелании торчать в подвале. Сиди мы там хоть сутками — ничего не высидим.
— Федор никогда не найдет нас, — поддержала меня Ольга. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.
Старик посмотрел на нас так, словно это над ним был суд. Неправедный суд. Спросил обреченно:
— И вам не страшно?
Что, говоришь, он имел в виду? В отличие от нас с Ольгой он уже почуял, в какую передрягу мы все вляпались. Вместе с Федором. В нем-то и все дело. Черт бы с нами, как-нибудь разобрались бы. А вот он... Так опутали, так повязали, что ему ничего другого не оставалось — разом рубить все узлы.
Помню, в детстве я с одним пацаном пошел в тайгу. За орехами. И договорились встретиться в полдень у знакомого мостка через ручей — там все тропы сходились. Прихожу, а его нет. Час жду, второй. Что-то, решил, с ним стряслось, давай искать. До сумерек метался, глотку драл. А он, придурок, на большак вышел и там караулил, лень было к мостку вернуться... Я потом ему фонарь под глаз подвесил, неделю светил.
Вот и с Федором мы обошлись, как тот лопух. Договорились ведь железно, и он ждал, ждал...
Старик догадался, что он начнет рубить узлы.
После объяснения с Долиным я уже не мог оставаться в доме. С какой стати, если не лазить в подвал? Валяться с Ольгой? Так этим с не меньшим успехом мы могли заниматься на нашей с братом квартире. Я даже предложил: перебирайся ко мне, насовсем. Она отказалась, но пообещала: буду приходить.
Переселение состоялось в тот же вечер.
Ольга вызвалась сопровождать. Приехали, ввалились в квартиру, а там одной пыли с вагон, не продохнуть. Скорей за тряпки, пылесос. В четыре руки кое-как управились. Потом занялись собой. Начали в ванной, под душем, так нам не терпелось. Оттуда, мокрые еще, перебрались в постель. Осваивать мое непорочное холостяцкое ложе. На новом месте — все как бы внове.
Грешил папаша на дочь. Явно грешил. Пусть я не спец, не дока, но понять, что настоящее, а что мякина, большой выучки не надо. Ольга не скупилась и не притворялась. Фальшь я бы почувствовал. Нам было хорошо.
