А Когу-то, пожалуй, был прав. Внешность обманчива. Ладно, что дальше?
– Мы одни, – сказал Бэру, когда бойцы удалились. – Ты не ответил.
– Об Анну? Люблю его, – сказал Ча просто.
Ответ слегка сбил Бэру с толку. Ча сказал об Анну, как говорили друг о друге синие стражи, обозначая простое и честное чувство, не измазанное мирской грязью. Аристократы, занятые вечной битвой за статус, вообще старались не употреблять этого слова применительно к человеку – в устах Львёнка или волка в нём слишком слышалась похоть и покушение на чужую волю.
Когда мирской человек говорит «люблю», надо слышать «жажду подчинить себе», «хочу, чтобы принадлежал» – и, в конечном счёте, «надеюсь сделать рабыней». Произнести такое вслух означает раскрыться, выдать себя, дать потенциальной жертве возможность принять меры. Говорят о любви с другой интонацией.
С эхом будущей атаки в голосе. Но в голосе Ча слышалось не эхо атаки, а тихая печаль, как у синих братьев. Если это тоже способ делать политику, то тонко, однако…
– Мои люди считают, – медленно сказал Бэру, рассматривая лицо Ча и изучая его реакции на любое произнесённое слово, – что с целью предотвращения войны вся ваша весёлая компания затевает государственный переворот. И что всё как-то само собой идёт к тому, чтобы назвать Анну ад Джарата претендентом на Престол. «Люблю» применительно к будущему узурпатору – это многообещающе.
– Я знаю, – сказал Ча так же просто и кротко. – Полагаю, с вами можно говорить прямо. Да, он собирается узурпировать власть. Да, ради мира и ради честных лянчинцев, с которыми в настоящий момент, простите мне грубое слово, Учитель, обращаются хуже, чем кшинасские крестьяне с тягловой скотиной. Разве человек, поднимающий братьев с колен, не стоит любви?
Ничего себе, подумал Бэру. Как же эти дети видят… и у них хватает юной непосредственности и прямоты не только говорить об этом вслух, но и пытаться что-то изменить, даже смертной ценой… Забавно, однако, беседовать с маленьким язычником о добродетели.
Предотвратить войну… Маленький Анну может попытаться предотвратить войну – и это было бы исключительно благим делом. Мятеж в Аязёте – неподходящий момент для того, чтобы вести армию на север. Не хватало того, чтобы восстали и другие города, которых Прайд держит лишь силой! Да, он на верном пути, Анну, «поднимающий братьев с колен»… Бэру подумал о Линору-Завоевателе, о Завете и Пути Синей Цитадели – служить Лянчину, а не тому, кто в настоящее мгновение волей судьбы занимает Престол. Пути Творца неисповедимы – и если Творец даёт Анну власть и силу…
– Значит, ты говоришь о братской любви… – подумал вслух Бэру, и Ча ответил на его мысли, выбив в реальность из размышлений:
– Нет, Учитель. О плотской.
Бэру ощутил тяжёлое разочарование.
– Я не понимаю, – сказал он с досадой. – То ты говоришь прекрасные слова о будущем, когда братья встанут с колен, а то вдруг сообщаешь о похоти, толкающей тебя на предательство! Зачем ты в Лянчине, двойное зло? Кому ты служишь?
Северный мальчик удивился. Моргнул, мотнул головой.
– И я не понимаю, Учитель. Любовь и предательство – несовместимые вещи.
– Плотская любовь и предательство, – уточнил Бэру, чувствуя досаду от того, что разговор всё время сворачивал с политики на какую-то мирскую мерзость. – Анну знает о твоих грязных мыслях?
– Анну знает. Но отчего же они грязные? Я намерен сражаться рядом с ним, пока он не победит, а после нашей победы – если доживу до неё и если вы, Учитель, не прикажете скормить меня собакам за слишком прямые речи – так вот, после победы собираюсь сразиться с Анну, как подобает честному человеку.
– Честному язычнику.
– Честному Юноше. Я перешёл последнюю черту, Учитель?
Бэру усмехнулся.
– Интересно. Ты, значит, намерен сражаться вместе с Анну за то, что вы считаете благом, а потом попытаешься сделать своего боевого товарища и брата рабыней, а его волков лишить нового Льва? Это при том, что вы, как утверждается, думаете о справедливой власти? Чьей? Вот запутанная языческая логика, которая всегда ставила в тупик правоверных!
Ча подошёл поближе, глядя на Бэру снизу вверх – и его взгляд показался Бэру чистым и прямым, как взгляд синих неофитов.
– Моя логика кажется вам запутанной, Учитель, потому что я не сообщаю исходных посылок, – сказал язычник. – Поединок за любовь в моей стране всегда происходит между равными… или почти равными противниками. Мы знаем друг друга на мечах, Учитель. Мы – в общем равные противники. Но Анну победит.
Бэру смахнул чёлку со лба.
– Если вы равны в бою, то почему ты так уверен в этом?
Ча откровенно улыбнулся, отчего его лицо сделалось совсем детским.
– Я решил.
– Жертва выше моего понимания.
Северянин вздохнул и заговорил снова.
– Мне жаль, Учитель. Я пытаюсь донести до вас мою любовь к вашей прекрасной стране, которую сейчас держат под ярмом, и к её бойцам, которых бросают умирать от боли и стыда, моё страстное желание всё изменить… и… вы старше, Учитель, я говорю вам, как старшему. Я хочу получить Анну – и я хочу, чтобы он был счастлив: умно ли любящему делать любимого несчастным? Я хочу, чтобы у нас были общие дети. Я хочу, чтобы у нас было право касаться друг друга без стыда. Вдобавок я осознаю, что желаю боевого командира и будущего Льва. Я вижу один-единственный способ всё это получить: я должен проиграть поединок – и я его, конечно, проиграю. Оступлюсь. Поскользнусь. Сделаю ошибку. Анну, в конце концов, физически сильнее и имеет боевой опыт, а я всего лишь придворный франтик с претензиями, как сказал однажды Брат моей Государыни…
Бэру смотрел на маленького северянина и поражался силе духа и силе страсти – мирской страсти, помноженной на жертвенную чистоту синих стражей. Это – не лянчинское, да. И если предположить, что это – кшинасское… Бэру смотрел на него и чувствовал странное сожаление, то, которому нет места в душе синего стража – тоску о немыслимом в подлунном мире человеческом идеале, парадоксальным образом воплотившемся в словах язычника.
– Анну возьмёт, а я отдам всё, что возможно, – продолжал Ча искренним тоном ребёнка на исповеди. – Он должен быть свободен. Ради себя, ради нас, ради Лянчина и ради мира. Ваши люди, Учитель, рассказали вам о наших боевых подругах, о сёстрах Анну? Так вот, лично я намерен сражаться ещё и за то, чтобы никто не смел унижать мать воинов. Мать производит дитя на свет, кормит его молоком, учит стоять на ногах и держать щепку, как потом он будет держать меч. На этом мир стоит, но если об этом попытаются говорить мужчины, трясущиеся за собственный статус в глазах женщины, люди, вроде воспитанных здешней давней тиранией, могут поднять их на смех.
