На сцене позади него могучие формы мадам Клотильды вздрогнули и пришли в движение, в то время как из горла мадам раздалось нечто среднее между вздохом и глухим стоном. Большая часть аудитории эхом застонала в ответ, вздрогнув так же, как и мадам Клотильда; доктор Мендоза поднял руки, требуя тишины.
— Все отлично, все нормально, не беспокойтесь, я прошу вас. Видите — врач здесь, он настороже и немедленно поможет, если что. У ясновидящего велики нагрузки на нервную систему, и подчас, ха-ха, возникают нелегкие побочные реакции, которые немедленно берутся под контроль. Видите — занавеси закрыты, доктор рядом с мадам, все будет хорошо. Прошу прибавить свет; я вернусь буквально через минуту, а вы пока послушайте записи ритуальных эскимосских песнопений, которые я сделал севернее Полярного круга на зимней стоянке этих почти не восприимчивых к холоду аборигенов, когда определял основы взаимодействия между световым днем и проявляющимися в музыке биоритмами, столь важные для создания теории альфа-узлов. Благодарю за внимание.
Едва прозвучали эти слова, вспыхнули лампы и маленький доктор, слегка побарахтавшись в занавеске в поисках выхода, пропал из виду; и в уши зрителей вонзились визгливые нечеловеческие вопли, перемежавшиеся глухими монотонными ударами. Вашингтон воспользовался неожиданной удачей и поспешно двинулся в проход между креслами в поисках известного ему лица.
Она была там — во втором ряду, как раз возле прохода; темные волосы зачесаны назад и мягко сколоты золотой заколкой; поистине, она была удивительно красивой, и недаром ее так любили выискивать на балах репортеры. Губы ее были пухлыми и ярко-алыми от природы; другим девушкам пришлось бы немало поработать с косметикой, чтобы выглядеть так. Как всегда, увидев ее, он растерял слова; счастье переполняло его от одного лишь ее присутствия. Но, должно быть, она почувствовала прикосновение его взгляда, ибо подняла глаза, и мгновенное изумление на ее лице сменилось улыбкой столь сердечной, что Вашингтон окончательно онемел.
— Гас, как вы, очутились здесь? Вот приятный сюрприз!
Он лишь улыбнулся в ответ, неспособный на что-либо более осмысленное.
— Знакомы вы с Джойс Бодмэн? Думаю, впрочем, что нет; она только что вернулась с Дальнего Востока. Джойс, это мой жених, капитан Огастин Вашингтон.
Он слегка тронул предложенную ему руку, чуть поклонился, равнодушно отметив привлекательность женщины, — и только.
— Очень приятно. Айрис, я терпеть не могу вторгаться столь бесцеремонно, но я только что из Корнуолла и утром возвращаюсь туда. Можно мне переговорить с тобой сейчас же?
Другие слова были готовы сорваться с ее губ, но, должно быть, она ощутила нечто необычное в его поведении — или в голосе, поскольку успела их удержать; и в том, как она сделал это, проглянула твердая решимость, редкая для девушки, которой едва исполнилось двадцать.
— Конечно, Обморок Клотильды, по-видимому, прервал доклад, а, если доктор заговорит опять, Джойс мне все расскажет завтра. Не так ли, дорогая Джойс?
Дорогая Джойс вряд, ли могла ответить хоть что-нибудь, потому что Айрис, желая, видимо, упредить любое ее высказывание, продолжала без малейшей паузы:
— Это очень любезно с твоей стороны. Когда придет машина, скажи, что я уехала домой кебом.
Затем она оперлась на его руку, и они пошли по проходу прочь от сцены. Пока швейцар подзывал кеб, Вашингтон явно почувствовал, что к делу нужно приступать немедленно.
— Прежде чем мы поедем, я должен сказать вам — ваш отец и я разошлись во мнениях.
— Пустяки. Я все время в таком положении. Бедный папочка определенно самый неуступчивый человек на свете.
— Боюсь, это не пустяки. Он отказал Мне от дома и — это еще труднее выговорить — не хочет, чтобы мы с вами виделись когда-либо впредь.
Она задумчиво умолкла, и счастливая улыбка медленно сошла с ее лица. Но держала его под руку она так же плотно, как минуту назад, — и потому, если это вообще возможно, он любил ее еще больше.
— Нам нужно поговорить. Вы должны рассказать мне обо всем, что случилось. Мы поедем — сейчас соображу — в паддингтонский «Грейт-Вестерн отель» и посидим там в комнате отдыха. Это по дороге домой, и я помню, что вам понравился там чай с пирожными.
В уютной замкнутости кеба, пересекавшего дождливую тьму Гайд-парка, он рассказал ей все, что случилось. Рассказал все, опустив лишь не относящиеся к делу детали конфиденциальной беседы с Корнуоллисом, объяснил, по каким причинам было сделано назначение и почему оно столь важно как для компании, так и для него самого, а затем едва ли не слово в слово пересказал ей последний и решающий разговор с ее отцом. Когда он закончил, они были уже в отеле, но говорить оказалось не о чем; поднявшись по парадной лестнице, они уселись, велели принести чай и пирожные — а следовало бы позволить себе двойное бренди, он чувствовал в нем сильную потребность — и молчали, молчали, пока не подали чай.
— Случилась ужасная вещь. Гас. Ужасная вещь.
— Вы ведь не считаете, что ваш отец прав, нет?
— Я вообще не собираюсь думать о том, прав он или не прав. Мне лишь следует помнить, что он — мой отец.
— Айрис, любимая моя, так нельзя! Вы девушка двадцатого века, а не викторианская женщина без плоти и крови. Вы имеете право голоса… по крайней мере в следующем году будете иметь, когда достигнете совершеннолетия, При Елизавете женщины свободны, как никогда прежде!
— Это так, я знаю, и я люблю вас, дорогой Гас. Но семейных уз это не отменяет. Вы сами сказали, я не достигла совершеннолетия, и не достигну еще полгода, и все еще остаюсь в доме отца.
— Вы не можете…
— Могу, хоть мне и очень больно это говорить. Пока вы и папа не разберетесь в этом кошмаре, который встал между вами, мне остается только одно. Гас, любимый Гас, у меня действительно нет выбора.
Последние слова она едва могла произнести, теряя дыхание в вихре противоречивых эмоций; из уголков ее глаз выкатилось по слезинке, когда она сняла кольцо с пальца левой руки и вложила Гасу в ладонь.
На воздушном кораблеЭто был славный июньский день. Возбуждение переполняло улицы Саутгемптона и как морской прибой накатывало на доки. Улыбались и погода, и люди, которые, громко переговариваясь друг с другом, по двое, по трое спускались к порту, а полдень тем временем стремительно приближался. Разноцветные, яркие флаги полоскались в потоках бриза; лодки, как водомерки, скользили туда и сюда по безмятежной глади залива. С холмов докатился далекий паровозный свисток стало ясно, что пора поспешить, и гулявшие люди задвигались быстрее. Это был приуроченный к отходу корабля поезд из Лондона; пассажиров уже ждали.
