Я держу руку Бируты и незаметно глажу ее тонкие, холодные пальцы. И она отвечает мне такими же незаметными для всех движениями пальцев.
Мне хочется хоть этой робкой лаской успокоить жену. Ей тяжелее, чем мне. Ее родители далеко, и она уже никогда не увидит их. А моя мама среди нас.
Мы вообще слишком спокойно, как что-то должное, принимаем отчаянную смелость наших молодых жен. Совсем не женскую смелость.
Нам бы молиться на них. А мы над ними подтруниваем. Даже иногда ссоримся с ними.
Чего бы стоила вся эта затея с планетой Рита, если бы не летели женщины? Что вышло бы из этой затеи?
Все ближе широкие двери нашего корабля. Вот уже они видны впереди. Вот уже исчезают в них первые шеренги нашей длинной зеленой колонны.
Мы знаем, что за этими дверьми. Нас водили по кораблю во время карантина и показывали каждой паре ее маленькую, тесную каюту, в которой нет ничего лишнего.
У нас с Бирутой каюта 147. На втором этаже, в конце левого коридора. Мы уже сами, без экскурсии, были там вчера и разложили по шкафчикам немногие свои вещи, и теперь хоть с закрытыми глазами найдем на корабле эту каюту.
А у мамы – специальная одноместная каюта 17, возле рубки. И маму, в отличие от всех нас, решено не отогревать и не будить в пути на дежурство, если, конечно, в ее медицинской помощи не будет самой крайней нужды. Поэтому за сорок лет анабиоза мама должна помолодеть почти на три года. А каждый из нас помолодеет на два года, потому что спать мы будем не все сорок лет ракетного времени. По сто дней каждый из нас будет дежурить на корабле.
Мне сейчас почти девятнадцать лет. А когда прилечу на Риту, буду чувствовать себя семнадцатилетним. И в то же время должен помнить все, что знаю сейчас.
А по другому отсчету, по ракетным часам, мне будет тогда уже около шестидесяти. А по земному времени – около ста двадцати.
Мои школьные друзья и Таня – моя Таня! – уже будут прадедами и прабабками в то время.
А я только начну жить.
Все ближе и ближе широкие двери, выйти из которых можно лишь на другую планету. Все ближе последний наш земной порог. Весело перешагивает его шеренга за шеренгой. Как будто этот порог – самый обычный.
Вот и наш черед. Вот и мы с Бирутой шагаем через него.
Мы долго суетимся и бегаем по кораблю. Не сидится в тесных клетушках.
Зачем-то мы спешим с Бирутой к рубке, чтобы проститься с мамой. Мы уже простились с ней на Третьей Космической и пожелали друг другу хорошего сна, но вот теперь бежим по коридорам, и кого-то толкаем, и обо что-то стукаемся. И видим, что другим тоже не сидится в каютах.
Маму наше появление ничуть не удивляет. Она словно ждала нас. И мы снова прощаемся и желаем друг другу хорошего сна.
А потом бежим по коридорам обратно.
Когда, тяжело дыша, мы вваливаемся в свою каюту, Бирута запирает дверь и прижимается ко мне.
– У нас осталось так мало времени! – говорит она.
Она права. Скоро старт. И с ним – первая перегрузка, которая намертво прижмет нас к койкам. И за ней – сон. Полное небытие на двадцать лет. Лишь в середине пути настанет наша очередь дежурить, и нас с Бирутой отогреют и разбудят. Лишь через двадцать лет!
Мы целуемся на прощание долго и сладко, как, наверно, не целовались с тех первых весенних вечеров в “Малахите”.
А потом я щелкаю выключателем, и в полной темноте все на свете уходит от нас далеко-далеко, и остаемся только мы вдвоем, и наши горячие молодые тела, и наше частое дыхание, и наши бешено стучащие сердца...
Нас приводит в себя громкий голос Пьера Эрвина, который доносит радио:
– Объявляется десятиминутная готовность! Всем астронавтам – занять места в своих каютах! Всем посторонним – немедленно покинуть корабль! Повторяю...
– Давай посмотрим на Землю! – тихо говорит Бирута. Я поднимаюсь и включаю наружную телелинию.
Бирута подходит сзади, обнимает меня и трется носом о мое плечо.
– Мне хорошо с тобой, Сашка! – говорит она. – Мне удивительно хорошо с тобой!
– Мне – тоже!
Я оборачиваюсь и сжимаю ее упругое тело. Потом она глубоко, облегченно вздыхает и слегка отталкивает меня от маленького окошечка телевизора.
– Подвинься, медведь! Дай проститься! Мы глядим на громадный голубой шар родной планеты. Последний раз. Последние минуты!
– Мы даже не увидим ее издали, – тихо говорит Бирута, и на глаза ее накатываются слезы. – Все-таки это жестоко!
Да, через несколько минут мы ляжем на свои койки и уже не встанем. У нас жестокий рейс. Не до эмоций.
– Объявляется пятиминутная готовность! – снова раздается в динамике голос Пьера Эрвина. – Задраиваем двери! Всем астронавтам лечь на койки! Повторяю...
– Подождем минутку! – Бирута прижимается ко мне. – Успеем!
И мы еще недолго смотрим на Землю. Над ней плывут облака – белые, нежные. И между облаками мелькает кусочек голубого моря. И хочется нырнуть в это море и плыть, плыть...
– Пора!
Я выключаю телевизор, мы ложимся на койки и пристегиваем ремни. Надо сейчас лечь поудобнее. Потом не повернешься.
– Объявляется старт! – это опять голос Эрвина.
– Дай руку, Сашка! – просит Бирута.
У нас очень узкая каюта. Нам легко протянуть друг другу руки.
Мы сцепляем пальцы, но ненадолго. А потом на нас наваливается что-то невидимое, но страшно, неимоверно тяжелое и обрывает первую ленту моей первой жизни.
Лента вторая
Бесконечность
Вначале стало тепло. Просто тепло – и ничего больше. Было необычно приятно ощущать эту теплоту.
Потом я почувствовал, что затекла спина. Захотелось повернуться.
Но повернуться не удалось. Что-то мешало. А... так это же людоеды связали меня! Я лежу возле их костра. Скоро они меня зажарят и съедят.
Я рванулся – но напрасно. Связали крепко.
И в то же время я очень хорошо знал, что могу себя развязать. Стоит только двинуть руками.
Странно, почему людоеды не связали руки?
Однако двинуть руками тоже не удалось. Не двигались.
Видно, людоеды не такие уж дураки...
А при чем тут, собственно, людоеды? Ведь они – на Рите, а мы еще не прилетели...
Ага! Мы летим! Значит, надо просто расстегнуть ремни!
Теперь уже руки двигались. Они медленно, неуверенно расстегнули оба ремня, и я пошевелил ногами и повернулся на бок.
Это было такое блаженство, какого я не испытывал еще никогда. Просто невозможное блаженство!
Почему-то я знал, что оно скоро кончится, а хотелось продлить его подольше. Хотелось провалиться в это блаженство, нежиться и плавать в нем.
Но что-то мешало.
Нет, нигде ничто не давило. Мешало что-то внутри.
Что же?
“Рута! – вдруг вспомнил я. – Как же Рута? Ведь ей, наверно, тоже хочется повернуться!”
