Иногда Анжела требовала, чтобы мы брали ее с собой, и изредка получала улыбки: вероятно, потому, что она маленькая девочка, к тому же хорошенькая.
Она подружилась со старой лошадью, отставницей швейцарской армии, которая паслась в поле недалеко от пекарни. Однажды, поласкав лошадь и поговорив с ней, она сказала:
– Немного похожа на Принца. Тебе не кажется, Лаури?
Я осторожно ответил:
– Немного.
– А что будет с Принцем?
– Ничего. В конюшне за ним будут смотреть, пока мы не вернемся.
Она презрительно посмотрела на меня.
– Но мы ведь не вернемся. Так только говорят.
Я не знал, чего ожидать дальше, – может быть, слез, и поэтому пробормотал что-то насчет того, что не уверен, но что все образуется.
Когда я замолк, она сказала:
– Иногда мне снится, что я по-прежнему триппи. Нет, даже хуже – я знаю, что случилось, и ненавижу это, но ничего не могу с собой сделать. Проснувшись окончательно, я сначала пугаюсь, а потом… Не могу объяснить, как это. Но быть триппи – хорошо. Чувствуешь себя в безопасности.
Она сорвала пучок травы, и лошадь съела ее из рук.
Анжела сказала:
– Надеюсь, Принцу хорошо.
– Я в этом уверен.
Она снова посмотрела на меня.
– Не нужно притворяться. Я не хочу возвращаться – даже к Принцу.
Раньше мы никогда так серьезно не разговаривали, как в этот раз. И я понял, что она храбрая девочка и к тому же гораздо более взрослая, чем я считал. Я хотел, чтобы она поняла это. В нашей семье не принято обниматься, но я обнял ее, хотя с нами был Энди.
Я сказал:
– Пошли. Швейцба ждет нас с хлебом.
Все неожиданно изменилось, когда французская и немецкая армии без всякого предупреждения вторглись в Швейцарию. Все в деревне возбужденно обсуждали новость, на следующий день она опустела, все мужчины в возрасте между восемнадцатью и шестьюдесятью были призваны.
Изменилось и отношение тех, кто остался, может быть, потому, что их ненависть теперь сконцентрировалась на вторгшихся армиях. Нам улыбались и даже готовы были поболтать. И все были полны уверенности.
Фрау Штайзенбар, жена пекаря, два сына которой ушли в армию, сказала:
– Это ужасно, но, думаю, ненадолго. Французы и немцы всегда воюют. Швейцарцы не хотят воевать, но они храбрые и любят свою родину. Они быстро прогонят французов и немцев.
Мы с Энди пошли назад в гостиницу. Стоял серый холодный полдень. Хотя снега здесь еще не было, окружающие вершины белели свежими снегопадами.
Я сказал:
– Хорошо, что папа не швейцарец, его бы тоже призвали. Что же будет?
Тропа проходила над пропастью. Энди бросил камень, и я видел, как он упал на осыпь в сотнях метров внизу.
Энди сказал:
– Швейцарцы считают, что раз они патриоты, то потягаются с кем угодно. Они не понимают, что значит противостоять триппи.
– Пассажиры в аэропорту перестали сопротивляться, когда солдаты начали стрелять.
– Это другое дело. К чему триподам беспокоиться из-за какой-то кучки людей? Не имеет значения, что с ними случится. Но теперь они шлют армии – армии людей, которые не боятся быть убитыми.
Я подумал об этом – воевать и не бояться быть убитым. Надо быть триппи, чтобы понять это.
– Не думаю, чтобы война дошла до Фернора.
И она не дошла. И фрау Штайзенбар оказалась права – война кончилась быстро, но не так, как она думала. На следующий день сообщили об отступлении на севере и на западе, а на утро все было кончено. Ильза переводила новости по радио: вечный мир пришел в Швейцарию, как и во все остальные страны. А следующую фразу даже я смог понять.
– Heil dem Dreibeiner!
Два дня спустя, глядя в телескоп, я увидел знакомый колесный пароход, прокладывавший путь по серым водам озера к Интерлейкену. И еще кое-что, неуклюже шагавшее по берегу. Я позвал папу и Энди.
Когда папа смотрел, я сказал:
– Теперь нам некуда бежать?
Папа выглядел усталым, подбородок его зарос, в черной щетине виднелись белые пятна. В прошлом он всегда брился, как только вставал. Не отвечая, он покачал головой.
Мы смотрели вниз, в далекую долину. Можно было видеть и невооруженным глазом, хотя и не так ясно, как он шагает по полям, не обращая внимания на то, куда ступает. Лицо у папы стало отчаянным и жалким. Я не понимал раньше, что чем старше человек, тем горше его отчаяние.
Я сказал:
– Но мы ведь так далеко. Они сюда, может, и не придут.
Он снова покачал головой, медленно, как будто ему было больно.
– Может быть.
Вышли Марта и Анжела. Марта смотрела скорее на папу, чем на треножник: спустя какое-то время она сказала мягче, чем обычно:
– Ильза с Швейцдедом – он себя не очень хорошо сегодня чувствует. Пойди посиди с ней.
В последующие дни мужчины начали возвращаться в Фернор. Пострадавших было немного, потому что война длилась очень недолго. А потом, однажды утром, придя за ежедневной порцией хлеба, мы увидели, что жители деревни носят шапки.
Я прошептал Энди:
– Что делать – быстро уходить?
– Это может привлечь внимание. Слушай, там Руди. Он не в шапке.
На Гернси мы узнали, что шапки надевают в четырнадцатилетнем возрасте, может, потому, что дети не представляют угрозы. Казалось, то же правило существует и здесь. Руди на год моложе нас, значит, Анжела в безопасности, но Энди и я рискуем. Мы пошли дальше, стараясь вести себя как обычно. В булочной герр Штайзенбар как раз принес поднос со свежим хлебом из пекарни, и фрау Штайзенбар за прилавком приветствовала нас обычным «Gruss Gott». Все было как всегда, кроме одного: черные шапки покрывали ее заплетенные седые волосы и его лысую голову.
Фрау Штайзенбар расспросила нас о Швейцдеде и продолжала болтать, а я стремился побыстрее уйти. Наконец мы получили хлеб и сдачу и могли идти. Мы пошли по деревенской улице, но через пятьдесят метров встретили группу мужчин. Одним из них был отец Руди.
Он не похож был на полицейского: маленького роста, с нездоровым видом и телосложением. Но манеры у него были полицейские. Он встал перед нами, преградив нам дорогу.
– So, die Englischen Kinder… – Он внимательно посмотрел на меня. – Wie alt? Vierzehn doch? – И с трудом перевел: – Сколько тебе лет, мальчик? Тебе исполнилось четырнадцать?
Значит, действительно в четырнадцать. Я искренне сказал:
– Нет, сэр. В следующем году.
– Ты должен принести свидетельство о рождении. – Он нахмурился. – Оно должно прийти из Англии. Это нехорошо.
Нехорошо для него, может быть. Воспрянув духом, я подумал, что на этом можно играть несколько месяцев. Все еще хмурясь, он повернулся к Энди:
– Но тебе уже четырнадцать. Это точно.
– Нет, сэр, – сказал Энди. – Тринадцать с половиной.
На самом деле он был лишь на два месяца старше меня, но выше на два дюйма, а его взрослый вид позволял дать ему и пятнадцать. Отец Руди покачал головой:
