— Обопьется, — тревожился Борис, — надо отпугнуть его от проруби!
— Попробуй… так отпугнет, — возразил Василий.
Жажда была велика, животное — это была самка — не могло оторваться от воды.
— Эй!.. — не выдержал Борис.
Животное повернуло голову от проруби, попятилось и… рухнуло на бок, на ветки, приготовленные для костра.
Друзья подбежали в страхе, думая, что все кончено. Но бока животного ровно вздымались, из хобота вырывалось сопение. Животное уснуло. Борис и Василий тихонько натянули на гору парус: ночь все-таки холодная…
Наутро, задолго до рассвета, Борис взял топор и ушел в тайгу. Нарубив березовых прутьев с набухшими почками, — для мамонта, рассудил он, еда подходящая, повернул назад. Огибая мыс, услышал Василия, говорившего с кем-то вполголоса, повторявшего одно и то же слово. Борис удивился и осторожно выглянул из-за скалы.
Громадный зверь стоял на ногах и чуть шевелил хоботом; Василий — шагах в пяти от него — что-то протягивал исполину и ласково, скороговоркой лепетал:
— Маша, Маша, Машуля, Маша!..
Мамонт двинул хоботом и тоже, видимо, вполголоса хрюкнул в сторону Василия, так, что тот присел на месте, — от неожиданности ли, от страха, Борис не понял. Предмет выпал у него из рук и рассыпался по снегу. «Пачка галет!» — улыбнулся Борис и взвалил прутья на плечи.
Подкрепление пришло вовремя. И моральное и материальное. Василий не ожидал такого звука от мамонта, а зверь, преспокойно сглотнув галеты, глядел на него, словно просил еще. Борис бросил ему прутья, мамонт, осторожно выбирая по две-три веточки, стал закладывать их в пасть.
Тут только Василий пришел в себя окончательно и стал рассказывать, что произошло.
Он готовил завтрак, как вдруг услышал позади сопение. Обернувшись, обмер: гора двигалась на него. «Раздавит! — подумал Василий. — Расплющит, как котлету!..» Чтобы задержать зверя, швырнул ему первый предмет, попавшийся под руку, — алюминиевую тарелку. Тарелка шлепнулась дном кверху. Мамонт остановился, стал переворачивать ее, исследовать, что такое. Это дало Василию время опомниться. Он схватил пачку с галетами и попробовал заговорить с животным, которое, оставив тарелку, имело, видимо, желание познакомиться с ним поближе. Что из этого вышло, Борис видел и слышал.
— Значит, Маша?.. — спросил он, смеясь.
— А черт знает, как ее назвать!
— Так и будет, пусть Маша, — согласился Борис.
Животное было занято кормом, не обращало на людей внимания.
— Этого не хватит, — сказал Борис, — пойдем еще.
Ходили дважды, принесли гору ветвей. Маша ела так же деликатно — отправляла в пасть по две-три веточки.
Через несколько дней первобытный зверь и люди освоились друг с другом. Маша оказалась вполне приятной особой: отсутствие страшных бивней придавало ее физиономии добродушие, даже кротость, маленькие глазки посматривали насмешливо, с хитрецой. И хотя она любила галеты и мучные лепешки, выклянчивать, досаждать людям считала ниже своего достоинства.
Тысячелетняя спячка сказалась на ней странным образом: она будто забыла прошлое, а новое действительно открывала заново. Остались только главные побуждения: есть, пить и чувство стадности. Она тянулась к живому, а так как живыми были Борис и Василий — не отходила от них и от лагеря, тем более что друзья заботились о ней и она это чувствовала. Конечно, со временем в ней должно будет пробудиться прошлое, но сейчас это был добрейший зверь; подходить, правда, к ней страшновато: четыре метра высоты, с двухметровым хоботом… Ребята старались тоже не докучать животному. Так между ними установилось дружеское взаимопонимание. Когда друзья шли в лес за кормом, Маша следовала за ними, обламывала ветки, питалась, но стоило повернуть к стоянке, возвращалась за ними, как тень.
Между тем командировка кончалась, ребятам надо было думать о возвращении.
— Вдруг не пойдет?.. — спрашивал Василий, показывая на Машу.
— Пойдет! — уверял Борис.
И Маша пошла.
Двигались медленно. Утром, в обед и вечером рубили ветки, кормили животное. Маша привыкла к уходу и ни за что не хотела переходить на подножный корм. На ветках показались листочки, Маша с наслаждением чавкала, лакомясь молодняком. При этом она заставила уважать себя и свою солидность: ребята не могли тронуться, пока она полностью не насытится. Если пробовали идти, становилась в позу и начинала трубить с такой настойчивостью, что на ближайших деревьях дрожала листва. А так как Маша ела по-прежнему с расстановкой, с чувством, отбирая прутик к прутику, то процесс насыщения затягивался на полдня.
Тогда решили перехитрить животное: днем не останавливались на обед, и Маша, привыкшая, что кормежка наступает на привалах, терпеливо шагала следом, обрывая на ходу ветки с деревьев.
Ребята шутили:
— Приспосабливайся! Кто не трудится, тот не ест!
На базу, в девяти километрах от Среднеколымска, пришли в конце мая, когда там уже проглядели в ожидании все глаза. В поселок сразу решили не идти. Остановились посовещаться. Первым пойдет Василий — предварить о наступающем чуде. Но стоило Василию Отдалиться, как Маша стала призывно дудеть вслед: она привыкла видеть ребят вдвоем и не хотела, чтобы кто-то покидал ее. А может, чувствовала себя царицей, а ребят верными слугами и не хотела лишаться никого из них.
Пришлось прибегнуть к обману. Нарубили гору веток, и, пока она поедала их, Василий сбегал в поселок, предупредил, чтобы там не пугались: идет мамонт.
С Василием пришел Павел Андреевич Гаранин. Маша, увидя его, застыла от удивления, но, видимо, решив, что штат ее слуг увеличился и от этого хуже не будет, пошла за троими в поселок. Гаранин, чувствуя за спиной тяжелое сопение, поминутно оглядывался, семенил впереди ребят.
У околицы мамонта и людей встретили собаки, накинулись с лаем, держась, однако, на почтительном расстоянии. Но Маша, опустив хобот к земле, издала такой устрашающий трубный звук, что Шарики и Лайки разлетелись, как сухие листья, и больше подходить к мамонту не решались.
Надо ли говорить об удивлении, потрясшем ученый и неученый мир, когда стало известно, что на колымской геологической базе объявился живой мамонт? Шумиху подняла зарубежная пресса. «Не может быть!» — заявила парижская «Фигаро», перехватив каким-то образом радиосообщение из Якутска. «Еще один… «морской змей»…» — съехидничала в Лондоне «Таймс», набившая руку на разоблачении не сбывшихся в течение столетий чудес. «А вдруг?» — темпераментно спросили газеты в Риме.
Потом до колымской тайги докатилась первая партия любопытных: туристы, палеонтологи, газетчики, фотографы, художники, экскурсанты… Начались обмеры животного, охи, ахи. Поселок запрудила толпа, на площади, на огородах появились палатки. Люди в пестрых рубахах, в беретах, каких никогда не видали на Колыме, толкались на улицах, штурмовали продмаг, совались в контору, куда нужно и куда вовсе не нужно.
