Но все же — жалко их! Безумно жалко!
Галкина рука сама по себе смахнула невидимые крошки со скатерти. Колючие табачные крошки. Лавка — табачная, и крошки — откуда им быть другими?
— Вот уже три дня, как ушли боги, — проговорила Галка, медленно поднимая в зал глаза. — Когда я посмотрела, что они мне дали, то увидела больше тысячи серебряных долларов.
Голос ее был тих и полон будущего счастья. Но затем в него вплелись нотки беспокойства и глубоко скрытой горечи.
— Я купила на эти деньги табачную лавку. Вчера я переехала сюда и надеюсь сделать много добра. Госпожа Шин, прежняя владелица лавки, уже приходила просить риса для своих детей. Странно, куда она дела деньги?
"Что за отсебятина?" — хотел возмутиться Суворов, но вдруг заметил плывущую в воздухе белую пыль. Пыль сносило от режиссера влево. Клубы ее, казалось бы, должны неспешно оседать в проходах, на спинках и сиденьях кресел, но вместо этого почему-то оседали на уставленную лачугами улочку, на плотную желтую землю, на побеги молодого бамбука. Или это вовсе был не бамбук?
Нехорошее, какое-то колючее, совсем не русское слово замерло у Суворова на языке, но не сорвалось, а, помедлив, сухим налетом опустилось в горло. Режиссер поморгал, вдохнул и уцепился за подлокотники. Впрочем, подлокотники тоже оказались фикцией, вместо них в одной руке у него появилась тяпка, а в другой — ком сорной зелени.
— Вот и сегодня, я вижу, она идет через площадь со своим горшком, — грустно произнесла Галка.
Но и в Галке Суворов усомнился.
Хлипкое строение, прочерченное солнечными лучами, как клинками, с тающим, неверным вторым этажом, распахнутое настежь в пыльное пространство, заполненное полками и мешками, центральной фигурой имело вовсе не Галку. Молодая китаянка глядела на Суворова. Узкие глаза. Печальная полу-улыбка. Линялое, светло-голубое ципао (ципао?).
Ветерок носил рисовую шелуху. Хлопали занавешивающие окна дырявые циновки.
Ниже, у края площади, Суворов заметил бездомных, сидящих на земле и тоже с благоговением взирающих на владелицу табачной лавки. У одного из бродяг были вымазанные глиной желтые волосы, а другой был лыс.
— Вот она идет, — повторила китаянка. — Добрый день, госпожа Шин.
И действительно к лавке несколько неуверенно подошла пожилая женщина с горшком, заученно улыбаясь, сунула голову внутрь:
— Добрый день, мадемуазель Шен Де. Как… как вам в новом доме?…
Шарыгин слушал разговор двух китаянок и плыл, плыл. Куда плыл — бог знает. Ему думалось: и Волга была. И Сычуань — вот.
Как по Волге плыл.
Он впитывал шелест кипарисов, дымы цементного завода, обсыпанные белым тени прохожих. Слушал кукареканье петухов, шаги и кашель. Дышал тем странным временем. Рядом в плохом халате сидел, открыв рот, Казимирчик. Китайское лицо его было одухотворенно-восторженным. Глаза блестели, словно у кокаинщика. Китаец Казимирчик был счастлив. Где-то внутри него гнездились, беспокойно вспархивая, слова "ошеломительно", "волшебно", "бесподобно", но он боялся вспугнуть ими происходящее, и поэтому держал себя за горло. Пропустив руку под грудью, нащупав сердце, застыла Абаева. Сердце прыгало под пальцами. Глаза искали знакомые ориентиры, но их не было — ни зала, ни сцены, ни прямоугольных плафонов, указывающих выход. Была улица, на заднем плане толпились хилые хижины, горячее солнце светило с неба. Летела пыль.
Шен Де в лавке принимала гостей.
Они были требовательны, наглы, завистливы и считали себя в своем праве. Ей хотелось помочь им, пустить жить, отдать все, что есть, но, видят боги, одновременно в голове ее зарождался другой голос, и этот голос, грубый, почти мужской, иногда едва не прорывался наружу, чтобы уличить, обвинить, потребовать.
Паразиты! Нахлебники!
— Милая Шен Де, мы подумали, нельзя ли у тебя провести хотя бы ночь?
— Пожалуйста, пожалуйста! Я охотно приму вас.
"Когда-то вы выгнали меня на улицу. — кричал голос внутри. — И что же? Убирайтесь прочь!". Но силы у него пока не было.
— Я слышал, вы завтра открываете лавку. Не найдется ли у вас лишней сигареты?
— Пожалуйста.
— Славная лавчонка!
— Это мой брат и невестка. Думаю, придется их оставить.
— А это племянник.
— Но как же?…
— Это не ваши полки. За них еще не рассчитались со мной. Я столяр. Я их делал. С вас сто серебряных долларов.
— Но у меня нет денег. Повремените, прошу вас.
— Ничего не знаю!
"А сострадание? — надрывался голос. — Есть ли оно у тебя?". Гости же множились, занимали лавку, обживались, галдели, затирая владелицу вглубь, к полкам, в темноту, пока она не растворилась в ней совсем, взмахнув напоследок рукавом ципао.
Тишина.
Оглушительная. Болезненная. Только что стоял гомон, шелестели листья, стучал деревянный каблук, ползал ребенок.
И внезапно — ш-ш-ш-ш…
То ли ветер, то ли дрожь земли — рассыпалась в труху лавка, облетело небо, в искусственный свет ужалось солнце, за бархат кулисы спрятались дома, и вся Сычуань провалилась разом. Цементная пыль растаяла будто снег. Бледными бабочками разлетелись ципао, и актеры, оставшиеся в одежде, в свитерах и брюках, юбках и блузках, рубашках и джинсах, все равно казались как голые.
Женщина за столом выдохнула и стала выше ростом, изменила разрез глаз, стиснула скатерть. Шен Де. Шен Де. Галка. Да, Галка. Кажется, она.
Я — Галка.
Ни звука. Ни слова. Ни шевеления.
Провал, подумала Галка и, одними губами прошептав: "Извините", выскочила в коридорчик к гримеркам. Тишина преследовала ее по пятам. Даже отсеченная дверью, замерла с той стороны.
Жуткий провал.
— На ши шенма? — произнес неожиданно Суворов.
И понял вдруг, что это не те слова, чужие. Странно.
— Что это было? — повторил он уже по-русски.
Но вопрос остался без ответа.
Затем кашлянул Хабаров, со всхлипом втянула воздух Абаева, и тишина треснула, порвалась, наполняясь скрипами кресел, шорохом одежд, шагами, взмахами рук, движением тел, возгласами и горловыми звуками.
— Ни хрена ж себе! — выдавил Песков, выпрямляясь, избавляясь от прищура и фантомной хромоты. — Черт!
В спину Игорю Борисовичу выстрелило, и Веснина, очнувшись, принялась массировать ему поясницу. Костоглотов осматривал сцену и кулисы, словно ожидая чего-то, стучал по столу. Сим-сим, откройся! Хабаров тер лицо. Сивашова хихикала, закрыв рот ладонями. Глаза ее были безумны. В зале выпал из кресла Казимирчик и так и застыл, неудобно подвернув ноги и глядя в пустоту. Абаева полезла в антилопий портфель за валокордином. Суворов поймал себя на том, что стоит, даже поднял руку, но зачем стоит и для чего поднял, ответить себе не смог.
