«Точно, – опасливо подтверждал Евсеич. – Чем тупее человек, тем легче работает».
Вот и с вейсманистами-морганистами не так просто, намекал Кум. Этих бить – смысла нет. Паек для них не главное. Их заинтересовать надо было. За лишнюю цигарку социально близкие могли вырыть яму до той стороны Земли, навалить бревен под самую небесную верхотуру, но никогда не могли ни по какому принуждению нарисовать красивую картину или изобрести атомную бомбу. Хоть пальцы руби. Обязательно их заинтересовать надо.
«Это точно. Шарашки по интересам, – подтверждал Евсеич. – Я слышал. Мне один начальник хозяйства рассказывал. Когда-то был большим начхозом в лагерном краю. Я тоже, когда совхоз разорял…»
38
Вдруг вышли на пологий склон.
Совсем открытое место, густо иссеченное промоинами.
Колючий малинник, душная смородина. Спелые ягоды сами просились в рот, но никто ни на секунду не остановился. К майору Заур-Дагиру, узнал я из отрывистой переброски фразами между Кумом и Евсеичем, лысенький капитан в золотых очках не просто так приезжал. Они там все спешили. Они там с ума сходили от спешки. Оставаясь один, майор, наверное, не слезал с телефона. Где Новый человек? Вождь умел спрашивать. Страна нуждается в Новом человеке! В таком, который ничем ненужным не интересуется, не преклоняется перед всем иностранным, говорит только по-русски, не пьет, любит трудиться. Гей-ты гоп-ты гундаала. А в шерсти он или голый, как в бане, это дело второе.
Кум неодобрительно оглядывался на умного Евсеича. Нехорошо косился и в мою сторону. Ждал, наверное момента, когда можно будет вскинуть карабин. Посматривал на черное крыло тучи, начавшей покрывать небо. Такая огромная птица где-то крылом взмахнула, что закрыла уже полнеба.
Ели. Пихты.
Длинные сухие шишки под ногами.
Евсеич прижимал желтый портфель к боку, давил сапогами перепрелую хвою; Кум шел с карабином наперевес – какая-то работа происходила под влажным сводом его огромного лба; только Святой ничего не замечал.
Еще она не перешла порогу.
Иногда в моем кармане тренькал телефон, но и это никого не интересовало.
Не все ли равно, с кем я разговариваю, если скоро волшебное дерево? В Пекине Архиповне нравилось. Много всякой такой травки, намекала. Спрашивала, как у меня с ремонтом, не подкинуть ли чего-нибудь?
Я отказывался.
39
Потом открылась поляна.
С трех сторон ее окружали какие-то прямо бронебойные сизые ели, а с севера тускло отливало болотце, в котором растворялся ручей, зарождающийся в корнях Большой лиственницы. Само дерево показалось мне исполинским. Метров Двадцать пять в высоту, не меньше. Снизу хвоя желтела, осыпалась, высвечивая на земле призрачный рыжий круг, ствол темнел многими платиновыми чешуйками. На ветках – узелки шишечек. Мириады, миллиарды бесчисленных шишечек. Как мушки на траурной кисее. Сотни сучьев пирамидой загибались в небо, уменьшаясь кверху в размерах, а самые нижние распластались чудовищной тарелкой. Живая принимающая антенна, направленная в определенную точку неба. Только такая может питать чистой энергией Космоса.
Впрочем, не каждого. Вровень с болотцем виднелись холмики, над которыми торчали еловые вешки, украшенные снизу лаковыми брусничными листочками. Номера на вешках выглядели подновленными, мрачная усмешка легла на крошечное личико Кума. Наверное, подновление номеров он считал своей прерогативой. Медленно положил карабин на замшелый пень, обтрухлявленный по краям, и я понял, что мы с Евсеичем (может, на время) прощены. Нельзя стрелять вблизи Большой лиственницы, мировой энергии хватит на всех. Маленькое личико Кума сладко морщилось. Нежное тепло исходило от нагревшегося за день дерева. Прикасаться надо осторожно, подумал я. Следует выбрать такое местечко, где кора не залита живицей. Корни прихотливо разбегались по поляне. Они то вылезали из-под усыпанного хвоей жалкого дерна, то вновь под ним прятались. Это еще больше увеличивало сходство Большой лиственницы с принимающей антенной.
Евсеич оглянулся.
Блуждающая улыбка изменила его мятое, как сапоги, лицо.
Замков на желтом портфеле было два. Может, Евсеич забыл про цифровые коды, он не пытался открыть замки, просто рвал их. Притоптывал ногами от нетерпения, постанывал. До меня дошло, наконец, почему в редкой траве здесь и там валяются мундштуки, пуговицы, обрывки ремней, совсем не тронутые коррозией пряжки. Добравшись до Большой лиственницы, счастливцы торопились избавиться от всего ненужного. Они не хотели начинать новую счастливую жизнь со старыми, не принесшими им удачи побрякушками. Долой! Из желтого старомодного портфеля выпал моток тонкой веревки (может, намыленной), мятый платок, полетели таблетки в облатках, в баночках, в упаковках. Глаза Евсеича пылали. Зачем ему лекарства? Он добрался до настоящего здоровья. Он теперь выиграет все судебные процессы!
40
Опять треньканье.
Вытащив телефон, я медленно пошел вокруг Большой лиственницы.
Никто меня не остановил. Все, что могло случиться, уже случилось. Никого не застрелили, все добрались до волшебного дерева, гигантская живая антенна готова была питать новых пользователей неистощимой энергией Космоса.
«Этот Левшин совсем обалдел».
Мне было неинтересно слушать обывателя. Я рассмеялся.
«Этот твой Левшин совсем обалдел, – хмуро повторил Роальд. – Все твои приятели придурки. Что за волосы ты передал ему перед отъездом?»
«Просто прядка», – ответил я.
«Чья прядка?»
«Возможно, ребенка. Возможно, его зовут Зиг».
«А где ребенок?»
«Возможно, в клинике Абрамовича».
«Ага! – хмуро выдохнул Роальд. – Значит – возможно – на снимках этот самый ребенок?»
«Вы забрали цифровую камеру из сада?» – догадался я.
«Вот именно. И нашли несколько интересных снимков. Действительно какой-то ребенок. Высунулся в окно».
«Волосатый?»
«Как медведь. Я такого никогда не видел. Даже на лбу, Даже на щеках волосы».
«И ступня большая?»
«Какая еще ступня?»
Я не сердился на непонятливость обыкновенного обывателя.
Не сучок, не листок, а на дереве растет. Это я увидел на корнях целую россыпь грибов-трутовиков.
«Ну, не знаю, – все же ответил Роальд. – Ступня в кадр не попала. Кстати, что такое кристы и форамены?»
Похоже, Левшин достал и его.
Я сперва хотел сказать, что это всякие развратные иностранные девки, но пожалел сыскаря. Он-то чем виноват? Запрограммирован определенными силами. Сам не знает, что делает. Поэтому ответил: «Кости», и сразу увидел под Большой лиственницей человеческий скелет. Височная кость покрылась зеленью, будто ее облили чернилами, сквозь пустую глазницу пробился сухой хвощ. Может, это Антон прильнул к земле, кто знает?
