– А хотелось?
– Любой матери хочется, чтобы дитя всегда было рядом! Но для этого его часто надо искалечить!.. Да… Так о посёлках… Наш был в горах Голицына. Между Мирным и Пионерской. Один из первых посёлков. И я оперировала в нём своих первых больных. Папа там начинал работу над пластмассами. Он искал надёжную сферу. Более надёжную, чем металлопластовая.
– И нашёл?
– Её нашли другие. Его друзья. Их было много. Целый выпуск института пластмасс. И все искали. Какие ребята там были! Какие отчаянные парни! Они испытывали пластмассы за сферой. Вылезали под лёд и ставили маленькие сферы из своих пластмасс. И каждый раз не знали: вернутся обратно или нет. В мастерских делали специальных роботов, но слишком медленно, а ребята не хотели ждать. И один из них не вернулся. Шарль Буассе. Он был очень весёлый и красивый. Самый красивый из ребят! Его раздавило льдом. Когда его хоронили, я не могла смотреть. А ведь я хирург. Папа там сломал ногу. Тоже за сферой. Это было ещё до Буассе. Потом выходить запретили. Приказали ждать роботов. Но ребята всё равно вылезали. Тайком. Потому что очень нужна была новая сфера. Мы ведь больше года жили под сферой экспериментальной. Тогда не раздавило ни одного посёлка. Но могло раздавить любой. Нам просто везло – тем, кто были первыми. А гарантий у нас не было никаких. Всё делалось впервые, какие уж тут гарантии? Потом, когда мы вернулись, нам завидовали, нас встречали как героев. И права поехать в эти рискованные посёлки добивались тысячи людей. Я читала, что так же в двадцатом веке тысячи людей добивались права первыми полететь в космос. Это ещё тогда, когда вообще неизвестно было, можно ли из космоса вернуться живым. Видно, это свойство нормального молодого человека – идти на смертельный риск ради блага людей, в интересах общества. Если бы у людей не было этого свойства – может, они не стали бы людьми? Поэтому, Алик, я и говорю тебе: не насилуй себя! Желание улететь, это нормальное желание. Естественное. Конечно, я была бы спокойнее, если бы рядом с тобой была Таня. Я очень верила в Таню! А теперь я не знаю, кто будет рядом с тобой…
– Она хорошая, ма! Она надёжная!
– Значит, она уже есть?
– Её зовут Бирута. Ты можешь быть спокойна, ма!
– Мне хотелось бы с ней познакомиться!
– Конечно! В первый же отпуск мы приедем вместе! Я бы даже сейчас её вызвал…
– Сейчас не надо! Сейчас трудно. Ты не обижайся.
– Что ты, ма!
– Знаешь, Алик… Я давно хотела тебя спросить… И как-то всё не решалась… Ну, сейчас ты, наверно, скажешь… Почему у вас так получилось с Таней? Только потому, что её не взяли в «Малахит»?
– Ма! Как можно?! Я и сам бы отказался! Но она дала мне такое письмо…
– Какое?
Я рассказываю маме о том письме, и она слушает молча, не перебивая, а когда я кончаю, тихо говорит:
– Что-то я не очень верю этому письму.
– Ма, Таня не умеет лгать! И потом я видел их вместе… Не раз.
– Когда?
– Ну, тогда. После письма.
– Это ни о чём не говорит, Алик. Совершенно ни о чём не говорит! Впрочем, теперь уже об этом, кажется, поздно думать?
13. Сорок минут в ионолёте
Ах, думать о чём-то никогда не поздно! И об этом – тоже. Даже если бессмысленно думать, если ничего нельзя изменить – да и не хочется менять!
Мы с Бирутой давно женаты. Мы полетим вместе на Риту – уже известно, что мы попали в число астронавтов. А Таня давно изучает в Кембридже историю американской и английской фантастики. Не знаю только, где Олег Венгров. Может, там же, в Кембридже, с Таней. А может, ещё где. Я никого не спрашиваю о нём, и никто мне о нём ничего не говорит.
Странно: у меня нет никакой обиды ни на Таню, ни на Олега. Та боль, которую я испытал когда-то, не вызвала обиды. Я даже уверен, что всё получилось к лучшему. Кажется, смог бы сейчас совершенно спокойно пойти с ними обоими в парк или на выставку, или посидеть в кафе. И, конечно, чтобы с нами была Бирута. Чтобы Таня могла увидеть, какая Бирута весёлая и красивая, какая она умная. Чтобы Таня могла понять, как Бирута любит меня.
Наверно, это мог быть довольно интересный вечер – вчетвером. Но, конечно, он не нужен. Потому что был бы болью, для всех. Только сейчас я смог бы выдержать эту боль. А раньше – не смог бы.
С каждым днём подготовки к отлёту Таня и всё, что связано с ней, уходит дальше и дальше. Уходит навсегда, безвозвратно. Всё быстрее и явственней надвигается пропасть, которая никогда и ни за что не позволит мне ни увидеть Таню, ни что-либо узнать о ней.
Как в той песенке:
Я вернусь
Через тысячу лет.
Так хоть в чём-то
Оставь мне свой след!
Только я не вернусь!
И следа не увижу…
Может, это вообще свойство человеческой психики: много думать о том, что ушло или уходит безвозвратно?
Помню, как поразила меня одна небольшая запись, случайно сделанная на обложке журнала три сотни лет назад и так же случайно обнаруженная мною.
Я готовил в девятом классе доклад о второй мировой войне двадцатого века. Меня с детства тянул к себе двадцатый век. И не раз наплывали какие-то грустные минуты, когда я жалел, что не родился в том бурном, мятущемся, безжалостном, непрерывно ищущем веке. Тот век породил новое общество, новый мир, новый социальный строй, который позже победил на всей планете. В том веке человечество впервые осознало себя единым коллективом, живущим в одном, не очень большом доме. А до этого ведь понятие «человечество» не распространялось дальше своего племени, своего народа. В том жестоком залитом кровью веке человечество впервые выстрадало всеобщую святую ненависть к войне, всеобщую решимость покончить с нею навсегда, на все будущие времена. В том веке впервые родилось истинное братство народов, которое затем стало законом жизни всей планеты. И, наконец, в том веке человек впервые вышел в космос и ступил на почву других планет. Короче, тот век был переломным. Всеобщая, единая история человечества началась с двадцатого века. А до этого была история отдельных племён, стран и народов.
И поэтому я редко пропускал книги о двадцатом веке. Я всегда старался прочитать о нём как можно больше. А в школе, когда распределяли темы для самостоятельных работ, обычно выбирал что-нибудь по двадцатому веку. В девятом классе это был обзор второй мировой войны.
Я прочитал тогда очень много о войне и знал столько, что хватило бы, наверно, на три школьных доклада. И в какой-то из последних вечеров работы в библиотеке я перелистывал старинные журналы с записками русского посла в Англии. Это были записки о борьбе за второй фронт – небольшая деталь в истории войны. И опубликованы они были через двадцать лет после неё.
Записки, конечно, были очень интересны. Но ничего из них я так и не скопировал – было собрано уже слишком много материала. А вот рукописную полувыцветшую запись на синей обложке журнала почему-то захотелось сохранить в памяти. Чем-то тронула эта случайная запись человека, пережившего ту страшную войну. И я отпечатал её на ксероксе и помню до сих пор.
