«Значит, я вне действия этой адской машины», — с облегчением подумал я.
Экран вспыхнул, и на нем появилась поляна перед зданием, лаборатории, стройные ряды сосен и асфальтовая дорога, уходившая налево. Люди, бродившие по поляне, казалось, собрались на пикник. Они смеялись, танцевали, ходили взад и вперед, но их фигурки были столь маленькими, что узнать кого-нибудь из них было невозможно.
Кэролл повернула ручку, и фокус прибора увеличился так, что теперь изображения людей стали достаточно крупными, чтобы разглядеть отдельные лица. Вот промелькнула «графиня» Понс, за ней проковылял какой-то грузный мужчина. Затем я увидел блондинку, которая при знакомстве со мной тогда оказалась Катарин, еще несколько незнакомых фигур, пока, наконец, невидимый объектив не отыскал в толпе профессора Боллера.
Казалось, он, как судья на футбольном поле, следил за толпой, пытаясь уловить малейшее нарушение правил игры. Не знаю, чувствовал ли он в этот момент, что я и Кэролл на него смотрим, но когда он повернулся лицом в нашу сторону, его глаза были испуганными и печальными.
— Начнем с него.
Голос женщины звучал безжалостно. Я вздрогнул.
— Почему с него?
— Он тоже участник эксперимента.
— Но ведь он наблюдает…
— Да, но не как посторонний наблюдатель. Таким наблюдателем будете вы. А вот и объект.
Это был Сэд. Кэролл тронула выключатель, и экран на секунду погас.
— Теперь идите наверх.
Когда я оказался на поляне, там царило беззаботное веселье. Мне с трудом удалось отыскать Боллера, но он посмотрел на меня тусклым взглядом человека, не имеющего представления, кто я и зачем здесь присутствую.
— Профессор, вы меня не узнаете?
— Вы, кажется, Пэй…
— Как проходит эксперимент?
— Вы о чем, Пэй? Ах, об эксперименте… Черт с ним! Мне все равно, что со мной делают. Над нашими душами всегда кто-нибудь что-то делает.
— Пэй, Пэй, идите сюда! Вы должны мне помочь разобраться, кто эта дама.
Эта дама имела образ Голл, но сейчас она вещала что-то на непонятном мне языке, а тот, кто хотел разобраться в случившейся перемене, имел облик Сэда. Но это был тоже не Сэд. Я даже не смог догадаться, кто это, потому что, спросив Голл, о чем она толкует, он вдруг заявил, что его финансовые дела ни к черту не годятся и что профессор Боллер может вытащить его из долговой тюрьмы.
«Где же профессор Боллер?» — тревожно подумал я, глядя на пеструю толпу людей, копошащуюся на обширной зеленой территории.
Я ходил среди них, всматривался в их лица, вслушивался в их разговоры, которые были то содержательными, то совершенно бессвязными, и постепенно начал постигать страшную правду: я потерял и Голл, и Катарин, и Боллера и Сэда, и всех тех, кого знал. Они все стали кем-то другим, а те, кто был ими раньше, меня не узнавали. А как врач я заметил, что это общество состояло из психически дефективных людей, и что ни одного из них нельзя было назвать полноценным.
Тогда я начал кричать.
— Боллер, Голл, Рисдер, где вы?
На мой крик никто не отозвался, и я ходил в толпе людей совершенно одинокий и потерянный. Меня никто не знал, и для меня все стали чужими.
— Голл! Катарин! Сэд!
Ко мне подошел молодой юнец, который раньше был капитаном в отставке, и грубо сказал:
— Перестань орать, скотина, здесь тебе не футбольное поле!
Галдеж нарастал с каждой секундой, каждый долбил свое, никто друг друга не слушал — точь-в-точь, как в ресторане, где уже все совершенно пьяны.
Время шло, превращения продолжались, интеллигенты становились неучами, полицейские — министрами, футболисты — директорами банков, проститутки — графинями, а графини — прачками… И я никак не мог разыскать моих давнишних знакомых, и с каждой секундой тревога за них росла. Почему так ехидно посмотрела на меня Кэролл, когда я спросил о профессоре Боллере? Почему сам Боллер перед началом опыта был чем-то встревожен?
В сознание закрадывалось отвратительное подозрение, и мне начало мерещиться, что, может быть, представляя высшую власть, Кэролл имела задание избавиться от тех, кто слишком много знал о переселении человеческого сознания, о массовом уничтожении интеллекта и об этом опыте.
— Энтропия растет… Вы не можете отрицать роль нейтрино… А что касается Голл… Или, например, этот увеличитель…
«Белый шум» издавала женщина, та, которая раньше была чемпионом по шахматам. Отрывочные фразы еще свидетельствовали о каких-то знаниях, но, как объяснял мне Боллер, механизм мышления был потерян.
— Голл! — закричал я в отчаянии, и на мой крик из толпы вдруг вынырнула маленькая, сморщенная блондинка, некогда медицинская сестра, я тоже с ней встречался в салоне.
— Ты меня звал, Пэй?
Я отшатнулся в сторону, но она приблизилась ко мне и улыбнулась, обнажив некрасивые розовые десны.
— Ты меня все еще любишь?
— Ты… Голл? — прошептал я в ужасе.
— Да. И я знаю, что ты Пэй, который меня любит.
— Но… Ты ведь знаешь, что сейчас…
— Какая разница?.. Разве дело только в этом, — она взглянула на себя сверху вниз. — Ты ведь любишь и мою душу?
— А где Катарин?
— Кто это?
— Та, другая, которая… Ну, как тебе объяснить…
— Я не знаю другой. Скажи, Пэй, что ты меня любишь.
— Да, если только это ты.
— А кто же? Конечно.
Тогда она подошла ко мне и положила головку с редкими крашеными волосами ко мне на грудь. И долго так стояла, не обращая внимания на то, что мимо проходили люди, задевали нас, толкали и болтали о чем угодно. С каждой секундой мне становилось все противнее, и внутри, как снежный ком, нарастало возмущение против самой бесчеловечной бесчеловечности, которую можно только представить. Я про себя проклинал науку, цивилизацию, знания, организации, институты… Я проклинал тех, кому понадобился весь этот кошмар.
А может быть, я чего-то не понимаю, и мне действительно пора в музей?
— Скажи, что ты меня любишь, Пэй, и я уйду…
— Куда?
— Туда, далеко, — она махнула тонкой рукой в сторону леса.
— Лучше давай уйдем отсюда вместе.
— Я хочу быть киноактрисой, и пока своего не добьюсь, буду здесь. Только ты не бросай меня, потому что мне будет очень одиноко, особенно ночью…
— Ты никогда не станешь киноактрисой… Уйдем отсюда, пока не поздно.
— Нет. Я не уйду, и я теперь вижу, что ты меня не любишь.
Она подняла полные слез глаза и стала удаляться, не спуская с меня взгляда… Я следил за ней, пока она не скрылась в толпе.
Я уже потерял всякую ориентировку в том, что происходило, и давно пришел к выводу, что человек, изменивший свою духовную сущность, становится пародией на человека. Теперь я думал не только о самом себе, но и о той, которая только что была рядом со мной, несчастной и потерянной, и о тех, кого рядом со мной не было.
