Все остальное сметает время.
Павел спустился на Крещатик и медленно двинулся к университету. Родные, бесконечно дорогие стены. Портреты. Его, Павла, и Саши. Потом большая фотография дочери — Людмилы Павловны Зарецкой, доктора физико-математических наук, заведующей кафедрой теоретической физики. Очень худенькая белокурая женщина. Люди, наверно, говорили, что она похожа на него. Эта женщина — продолжение его жизни. Где они, его потомки? Затерялись в течении веков. А он задумался перед ее портретом.
В огромной аудитории полутемно и прохладно. А за стенами здания — зной. «Жнива», — говорили когда-то. Павел поднялся на кафедру. Сколько раз он стоял здесь? Говорил о парадоксе времени, об относительности длин… И вот сейчас он опять за кафедрой. А говорить некому и, наверно, нечего. Он сказал уже все, что мот, что должен был сказать.
Два портрета смотрят со стены: его и дочери. Они очень похожи. Но он не в силах признать в этой пожилой женщине свою дочь, потому что не знал, не ласкал ее ребенком…
На бульваре Шевченко, расправив в небо пышные кроны, замерли в духоте каштаны. Сколько вам лег, каштаны? Сколько?
4
Павел подошел неожиданно. Леа даже растерялась. Он остановился, опустив руки на стол, и смотрел ей прямо в глаза.
Этот человек из прошлого совсем не вызывал в ней чувства соприкосновения с древностью. Этот человек из Космоса казался ей самым земным из всех людей. Она наизусть помнила пройденные им космические трассы. Но он был неотделим от Земли.
— Я помешал вам. Я всегда прихожу некстати.
Она отодвинула рукопись.
— Нет… Что вы…
— Мне почему-то хочется вас видеть. Я не знаю — почему. Но мне всегда хочется вас видеть… Когда вы рядом — мне легче быть на Земле…
Пораженная, она спросила:
— Разве вам трудно на Земле?
Он горько улыбнулся.
— Очень трудно.
Придвинул легкое кресло к ее столу, сел. За перилами балкона сияли горы. Смолою пахли богуяры.
Они молчали. Она ждала, что он скажет. А он, понимая, что она ждет, пытался собрать растревоженные мысли.
— Вот эта даль, блекло-голубая, с белыми легкими облаками, — это только земная даль. Я нигде не видел такой.
Иногда одинокий слабый запах может всколыхнуть все прошлое…
Как объяснить ей, что Космос — это не прошлое?! Это было совсем недавно. А Земля — уже ушедшее, потому что для него реальной осталась только та Земля, что существовала шестьсот лет тому назад. А теперь все небо, весь воздух, вся ширь взывают к прошлому. Иногда даже ему кажется, что он погружен в вечный непреодолимый сан.
— Мне… тяжело на Земле… Вчера я весь день бродил по Киевскому заповеднику… Я благодарен людям за то, что они сумели сохранить неприкосновенным все, что связано с моими товарищами и со мной. Это очень страшно: в тридцать пять лет стоять у покинутых стен древнего университета, где ты в молодости, только одиннадцать лет тому назад, читал студентам лекции… Я посетил дом, где жил когда-то… Это мой дом и не мой… Все осталось на прежних местах, даже мои любимые цветы… Но, наверно, во мне что-то изменилось необратимо. Я был на могиле дочери своей, которой никогда не знал. А она прожила долгую и сложную жизнь! Я видел памятник, сооруженный в честь внука моего, построившего на Марсе первый завод. А мне все еще тридцать пять лет!
Потрясенная Леа не находила слов. Он сидел, низко опустив голову. Тень легла на его лицо, потому что солнце уже скрылось. Она отметила, как дрожат его тонкие белые пальцы. Острая жалость охватила Лею. И он понял это. Вдруг резко поднялся, двинул стул. Он смотрел ей прямо в глаза. Прошептал очень тихо:
— Нет! Мне жалости не надо! Я не за тем пришел к вам…
Обида, и стыд захлестнули его. Ведь казалось, что она поймет!
— Я не жалею… Нет! Нет! Совсем не жалею…
Договаривая эту фразу, она уже не шла против истины.
— Совсем не жалею, — повторила она. — Надо, чтобы вы поняли…
Она остановилась, пытаясь уловить, что же он должен понять… Новую жизнь? Нет… Нет… Это не то… Неумолимость времени?.. То и не то…
Он как-то странно улыбнулся:
— Видите… как трудно найти то, что я должен понять и что не должен оплакивать — не в прямом смысле, конечно…
Леа вдруг нашлась:
— Вы должны понять: нет в жизни утрат… Нет! Нет! Не то! Что жизнь ценишь еще и потому, что есть утраты и что все проходит…
И опять они долго молчали.
— Может быть… И все-таки это не совсем то…
Он ушел, оставив после себя смутное ощущение смятения. Туман стелился по горам. В темноте пробуждалась ночная жизнь. Кричали дикие козы, где-то шумел водопад. Испуганно пискнула птица…
Леа вслушивалась в тишину, думая о том, что проникновение в природу дало человеку силу и разум, что надо слушать этот голос жизни.
Павел ушел. В его движениях — неуверенность и тоска. А чувствует ли он этот зов жизни?
5
И все-таки самое дорогое для него место на Земле — это дом, где он жил когда-то…
Меркнет день. Как прежде, душистые испарения наполняют воздух… Кажется, вот-вот войдет Галочка и спросит:
— Ты что хочешь сегодня на ужин?
— Вареники с вишнями, — как обычно назовет он свое любимое блюдо.
Галя уходит. А он знает: самые вкусные вареники с отборными вишнями он будет есть сегодня.
Вместе с темнотой запахи все сильнее и сильнее обволакивают его, и звуки, и шорохи такие же, как тогда. Он даже пытается уловить далекий крик электровоза или едва различимый звон трамвая… Но их нет. Только вечная песня кузнечиков…
И Гали нет. Могила ее в Тибете… А ему хочется сказать:
— Прости, прости… Я так мало знал тебя…
Иногда она несколько раз подряд разогревала ему завтрак, а он отталкивал тарелку:
— Некогда! В университете позавтракаю.
И она одна оставалась в доме, обиженная.
А разговоры о сыне… Только сын. У него не может быть дочери. Сказала ли об этом Галя дочери? Нет! Конечно, не сказала.
Он должен поехать в Тибет, хотя бы камни увидеть те, где была погребена она. И как он раньше не знал, какая удивительная женщина жила бок о бок с ним.
Перед Павлом пожелтевшие от времени вырезки газет. Сухая, скупая повесть о его времени, о его современниках. Некролог. Портрет Гали, обведенный траурной каймой. Для него этот едва приметный снимок восстановили, сделали большим Пожилая женщина грустно смотрит на Павла. Но у этой незнакомой женщины детский профиль Гали, ее гладкая прическа. Сейчас она была ему особенно дорога уже такой, немолодой и усталой, совсем незнакомой. Но все равно в ней угадывалось что-то юное, свежее, что когда-то привлекло его. Он не читал написанное, а все смотрел и смотрел на ее лицо… Полные щеки и морщинки у глаз.
