Под силу ли вам представить, что я почувствовала, впервые заглянув в темную каморку и увидев это?… Наверное, да. Наверное, вы смотрите на эту кучу прямо сейчас.
* * *
Третьей и самой лучшей командировкой, в которую я отправилась после колледжа, стала поездка на самую окраину западного побережья – скрюченный клочок суши у границы обитаемого мира. Здесь, в стране огромных, извергнутых из-под земли каменных образований, окруженных вековым тропическим лесом, умеренный климат боролся с арктическим. Сырость зашкаливала: около восемнадцати тысяч миллиметров осадков в год, и отсутствие капелек воды на листьях было чем-то из ряда вон выходящим. Воздух поражал чистотой, а растительность была такая пышная и густая, что каждый завиток папоротника, казалось, рос для того, чтобы заставить меня почувствовать свое единение с миром. В местных лесах водились медведи, пумы и лоси, а также бесчисленное множество птиц. В протоках плескались огромные, не отравленные ртутью рыбы.
Я жила в деревне с населением триста человек неподалеку от побережья: снимала у одинокой пары коттедж на холме рядом с домом, принадлежавшим пяти поколениям рыбаков. Наиболее выдающимся качеством моих хозяев – как, впрочем, всех их соотечественников – была неразговорчивость. Друзей я там не завела, даже не уверена, дружили ли между собой соседи. Только в местной пивной, куда захаживали все, можно было встретить намек на дружелюбие. Впрочем, потасовок и поножовщин тоже хватало, так что я старалась бывать там пореже. До знакомства с мужем оставалось еще четыре года, и тогда я в общем-то никого не искала.
Бездельничать не приходилось. Каждый день я отправлялась по разбитому серпантину, опасному даже в сухую погоду, к месту, которое здесь называли «Скалистый залив». Там, за каменистым пляжем, лежали магматические пласты, изгладившиеся за миллионы лет и заполнившиеся приливными бассейнами. Утром, во время отлива, я делала снимки, замеряла бассейны, составляла каталог обитавших в них организмов. Порой я задерживалась там до прилива, ходила в резиновых сапогах по колено в воде и позволяла брызгам волн, разбивающихся о берег, промочить меня насквозь.
В приливных бассейнах водилась уникальная разновидность мидий, состоявших в симбиозе с рыбами под названием «гартнер» (в честь ученого, открывшего их). По камням ползали несколько видов морских улиток и актиний, а также агрессивный маленький кальмар, которого я звала «святой задира» (научное наименование, естественно, другое), потому что в случае опасности его мантия начинала мерцать белым светом и становилась похожей на головной убор Папы Римского.
Я с легкостью могла пропадать там часами, наблюдая за невидимыми жителями приливных бассейнов. Порой меня поражало, какой удивительный подарок мне достался: не просто возможность без остатка раствориться в настоящем, но при этом быть в полном одиночестве – словом, все, о чем я мечтала во время учебы и практики, вплоть до этого момента.
Но даже тогда, по дороге к дому, мне становилось грустно от осознания, что счастье не вечно. Я знала, когда-нибудь это закончится. Грант давался на два года – кому придет в голову заниматься мидиями дольше? – да и мои исследовательские методы нельзя было назвать ортодоксальными. Эти мысли посещали меня все чаще и чаще по мере того, как близилась дата завершения работы, а перспективы продления казались все более и более призрачными. Вопреки голосу рассудка, я стала все дольше засиживаться в пивной. Утром я просыпалась с гудящей головой, иногда в постели с кем-то знакомым, но чужим. Они молча одевались и уходили, а я понимала: до конца осталось на один день меньше. С другой стороны, я испытывала и некоторое облегчение, пусть и не такое сильное, как грусть: так я хотя бы не стану той, кого местные будут постоянно видеть среди скал, но никогда не признают своей.
Кто это? А, просто старый биолог. Она тут уже целую вечность. Свихнулась на своих мидиях. Разговаривает сама с собой, что-то бормочет, сидя в пивной. А если вежливо попросить…
Увидев кучу из сотен журналов, я вдруг почувствовала, что все-таки стала тем самым «старым биологом». Именно так безумие мира проникает в тебя снаружи, подменяя собой твою реальность.
* * *
Реальность подкрадывается к тебе и другими путями. В какой-то период наших отношений муж начал звать меня «Кукушкой» – за то, что я недостаточно принимала участие в его жизни. Говорил он это с доброй усмешкой, почти с улыбкой, но в глазах читался упрек. Когда мы ходили в бар выпить с его друзьями (уж очень он это дело любил), я вела себя, как преступник на допросе. Во-первых, это были его друзья, не мои, а во-вторых, я не любила «светскую» (или пустопорожнюю, как я ее называла) болтовню. Меня не интересовала политика, кроме тех случаев, когда политики посягали на экологию, то же касалось и религии. Все мои увлечения были завязаны на работе. Я жила работой, не могла сконцентрироваться ни на чем, кроме нее, но держала этот интерес при себе и об исследованиях не распространялась. Я не носила макияж и не следила за последними модными новинками и музыкой. Уверена, друзья мужа считали меня молчаливой или того хуже – ограниченной. Я даже слышала, как один из них сказал «до странного зашоренная», но не знаю, про меня или нет.
При этом, как и мужу, мне нравилось бывать в барах, пусть и по другой причине. Мне нравилась нервная полуночная обстановка. Мой мозг пытался решить какую-то задачу, обработать какие-то данные. Я была в другом месте, но в то же время как бы находилась в обществе. Мужа очень беспокоило мое состояние, и моя любовь к одиночеству мешала ему получать удовольствие от общения с друзьями, преимущественно коллегами по больнице. Он прерывался на полуслове и оглядывался на меня, пытаясь разглядеть, хорошо ли мне. А я в это время стояла в сторонке и потягивала неразбавленный виски.
– Кукушка, – спрашивал он потом, – тебе хоть было весело?
Я улыбалась и кивала, хотя наблюдать за причудливыми обитателями приливных бассейнов мне было гораздо интереснее. Моя пища – экосистемы и ареалы, оргазм – новое открытие, показывающее взаимосвязь всего живого. Наблюдение для меня всегда было важнее взаимодействия – и муж наверняка об этом знал. Однако мне так и не удалось доходчиво все это объяснить, хотя я пыталась и он даже слушал. При этом я вполне могла поддерживать любую видимость. Моим единственным талантом – или даром – является умение вступать в резонанс с окружением и сливаться с ним. Даже бар можно назвать, пусть и с натяжкой, своего рода экосистемой – и любой, кто видел меня у стойки со стаканом (если, конечно, не пытался разглядеть во мне что-то еще, как мой муж), нисколько не сомневался, что я хорошо себя чувствую в своем футляре, что я на своем месте.
