— Если б не было на то необходимости, я бы тебя не беспокоила, — твердо сказала Софья Андреевна и упрямо вошла в кабинет.
— В чем же эта необходимость? — нахмурился Лев Николаевич, снял мозолистые босые ноги со стоящего возле кресла табурета и, поднявшись из-за стола, повернулся к ней. — Кто ж это такой к нам прибыл — Папа Римский или сам Господь Бог?! — Граф сунул большие пальцы узловатых мужицких рук за пояс и качнулся с носков на пятки.
Внезапно, протиснувшись между косяком и хозяйкой, в комнату проскользнул щуплый юноша в очечках. Типичный тургеневский нигилист. о<
— Вы уж меня простите, Лев Николаевич, но дело у меня очень важное, — сообщил он с порога. — И чем быстрее мы все обсудим, тем лучше будет…
— Кто таков?! — рявкнул Толстой.
— Да я, собственно, никто, а вот вы…
— А коль никто, так и пошел вон! — Ощетинившись вставшей дыбом бородой, Толстой шагнул к визитеру.
— Анну Каренину пишете? — быстро спросил очкарик, надеясь этим вопросом обескуражить глыбу. Но не тут-то было.
— А тебе, прохвост, какое дело?! — все так же угрожающе спросил матерый человечище и топнул о паркет ороговевшей пяткой. Но вдруг глаза его вспыхнули нехорошим огнем. — И откуда знаешь про нее?! Никто ведь еще не знает!
— Зря пишете, — продолжал незваный гость, чуть отступив. — Ну кинется она под поезд, и всякий читатель спросит: зачем было читать про нее? Что за фигу нам граф подсунул? Только авторитет себе испортите!
У Софьи Андреевны брови поползли на лоб. Толстой, отшатнувшись обратно к столу, сгреб с него папье-маше и с размаху запустил им в посетителя. Однако тот ловко увернулся, и увесистая штуковина влетела в застекленную дверцу старого книжного шкафа. Взвизгнув под аккомпанемент звона бьющегося стекла, Софья Андреевна метнулась прочь из кабинета.
— Спокойно. — Гость уронил пакет и вытянул руки ладонями вперед на манер психиатров из штатовских триллеров. — Лев Николаевич, вы находитесь среди любящих вас людей… Вы — зеркало русской революции… Все под контролем… А я, пожалуй, пойду…
Он проворно метнулся к двери вслед за хозяйкой, но граф с неожиданной для него прытью преодолел пару разделявших их шагов и ухватил очкарика за воротник.
— Врешь! — гаркнул он. — Теперь уж никуда!
Он отшвырнул юношу в сторону, запер дверь и сунул ключ обратно в широкий карман своей холщовой кофты.
— А теперь говори. Кем подослан? — Брови графа нависли так, что глаз не стало видно совсем.
— Никем, — замотал головой перепуганный юноша. — Честное слово!..
— Нечто бесовское видится мне в этом лице, — ткнув указательным пальцем в гостя, сказал граф тихо, словно бы самому себе, — такие вот и в царя стреляют… — А затем повысил голос: — Что в мешке?!
— Кни-иги… — протянул очкарик и всхлипнул.
— Книги, говоришь? — Толстой потрогал пакет босой ногой. — И то правда. Книги. Ладно. Книжный человек — не опасный. Вся сила у него в чтение уходит… Да не хнычь ты, — осадил он гостя покровительственно. — Зла не сделаю. Давай-ка садись, в ногах правды нет. — Лев Николаевич указал незваному пришельцу на табурет. — Садись.
Тот, опасливо поглядывая на графа, наклонился, протянул руку и поднял пакет. Затем, прижав его руками к животу, уселся на предложенное хозяином место.
— Итак… — сказал Толстой и, повернув кресло, уселся к очкарику лицом к лицу. Брови графа приподнялись, и голубые глазки сверлами вонзились в незваного гостя. — Отставим распрю. Сказывай, с чем пожаловал?
Юноша глянул на часы, и на лице его мелькнула надежда. Что не укрылось и от графского взгляда.
— Я, знаете ли, хотел вам сказать, Лев Николаевич, что очень ценю ваше творчество. «Войну и мир» читал и перечитывал, а встреча Болконского с дубом — вообще моя любимая сцена… Ваши религиозно-эстетические воззрения…
— Ты мне зубы не заговаривай! — осадил его Толстой. — Кто такой, откуда взялся?! Ну-ка дай свои книги, посмотрим, что за глупости ты читаешь…
Граф потянулся, вырвал пакет из рук посетителя и выудил из него том. Пришелец понял, что ему не отвертеться. Он вздохнул и признался:
— Я — пришелец из будущего. Из двадцать первого века.
Толстой тем временем открыл обложку и уставился на дату издания:
— Это что, фокус какой-то типографский?
— Это не фокус, — обреченно помотал головой юноша и повторил: — Я — из будущего. — Он снова глянул на часы. Ровно через двадцать… Нет, через двадцать две минуты я исчезну. Так что не теряйте времени, граф, спрашивайте. А когда исчезну, убедитесь, что я не врал.
— Ладно, — кивнул Толстой. — Мужики говорят, «все минется, одна правда останется»… Если ты из двадцать первого века сюда прибыл, словно герой какого-нибудь вздорного Жюля Верна, то почему ко мне? Что обо мне знаешь?
— Вы — великий русский писатель, я вас в университете изучаю. Вот в этой как раз книге, — указал пришелец на том в руках графа, — все про вас написано. Дайте-ка.
Он бесцеремонно выхватил том из рук графа, торопливо полистал и прочел:
— «Лев Николаевич Толстой, граф, русский писатель, родился в деревне Ясная Поляна девятого сентября тысяча восемьсот двадцать восьмого года (по старому стилю), умер на станции Астапово Рязано-Уральской железной дороги десятого ноября тысяча девятьсот десятого года…»
— Отчего умер? — глухо прервал его граф.
— Сейча-ас… — Диковинный посетитель снова полистал книгу. — Ага. Вот. «Последние годы жизни Толстой провел в Ясной Поляне в непрестанных душевных страданиях, в атмосфере интриг и раздоров между толстовцами, с одной стороны, и Софьей Андреевной Толстой — с другой. Пытаясь привести свой образ жизни в согласие с убеждениями и тяготясь бытом помещичьей усадьбы, тайно ушел из Ясной Поляны, по дороге простудился и скончался…»
— Значит, все-таки ушел… — тяжело покачал головой Толстой и как будто бы сразу осунулся. — Поздненько, поздненько решился… Ну и что же знают обо мне в двадцать первом столетии? Что это за книжонка-то у тебя?
— «История русской литературы. Конец XIX, начало XX века». Вас в нашем времени почитают за величайшего русского писателя. Да что там русского? Мирового! — Юноша, приходя в себя, хитро глянул на графа. — Но лучше бы вы после «Войны и мира» уже не писали ничего…
— Почему это?
— А вот… — Он поискал глазами, нашел и прочел: «Книга «Война и мир» стала уникальным явлением в русской и мировой литературе, сочетающим глубину и сокровенность…»
— Это я и без тебя знаю, — перебил Толстой. — Что там дальше-то? Что про «Каренину»?
