Рассказывал парень медлительно, тянул слова… но вытягивал самые точные. Сумел передать и колорит сырой весенней свежести, вспомнил гомон пташек, «как в детском саду», сварливый крик сойки, мягкое чавканье непросохшей почвы, острый запах хвои. Вспомнил мерное колыхание вещевого мешка не отцовской спине, ерзающий ствол ружья. И вдруг — оскаленная морда зверя…
— Здорово испугался, Сашок? — перебил подводник, ревниво следивший за чужими успехами.
— Не без того, — признался парень. — И главное: недоумение. Брюхо распороть проще всего. Но ведь мы бережем зверя в заповеднике.
«Основательный парень, — подумал Гурьянов. — Жалко, что неуклюжий».
Сидели далеко за полночь, потом разбрелись по спальным мешкам. Гурьянову, однако, не спалось. Переутомился, видимо. Поворочался, вылез к костру. Застал того же. Сашка.
— Сидеть будете? — спросил тот. — Тогда я подложу дров. А если нет, лучше гасить. Пожары и зимой случаются.
— Лес любишь?
— Родился в лесу. Только в лесу и дышится как следует.
— Зачем же пошел в водолазы? Разнообразия искал?
— Какое же разнообразие под водой? Верно, на мелководье подводные сады, а в глубине — тьма и скука. Водолазное дело — очень деже тяжелое. Но у нас, таежников, так говорят: если ты мужик, вали груз на свои плечи. Я знал, что под водой тяжко, на то и шел.
— Но ведь это так безрадостно: всю жизнь делать тяжелое и скучное, — допытывался Гурьянов.
— Не дело скучное, а темнота скучная, — уточнил водолаз. — Да я не представляю, как это при деле скучать. Свои тонкости есть, свои хитрости, если хочешь превзойти других и себя. Когда на пределе возможностей, скучать некогда. Если спустя рукава, тогда и скрепя сердце можно. Но под водой халтурщиков нет. Не выживают. Я так понимаю, и темпоскаф — не санаторий.
«Не послать ли нам этого парня? — подумал Гурьянов. — Надежность в нем чувствуется. А ловкость так ли важна?» Поутру провел последнее испытание.
— Ребята, — сказал он. — Есть такой вариант: в первый рейс послать двоих сразу (на самом деле этот вариант был отвергнут). Вы друг друга знаете лучше всех. Конечно, каждому хочется быть самым первым. Но напишите, кого бы вы взяли себе в напарники.
Семь из десяти назвали Сашу Куницына — водолаза, двое, Саша в том числе, — Виктора Харченко — подводника.
Так и было решено: Александр Куницын — темпонавт номер один. Виктор Харченко — его дублер, темпонавт два.
В ночь на 12 апреля в 2 часа 55 минут Куницын вошел в темпоскаф, в широкий, обвитый золотой проволокой бак (3 метра в высоту, 3 метра в диаметре) — в странный бак с золотым бочонком на боку. Всем вам знакомая, доныне сохранившаяся форма темпокомнаты.
Куницын помахал рукой на пороге, закрыл за собой дверь… и остался у всех на виду. Его можно было видеть и на экране, можно было и заглядывать сверху в его комнату. Как и нынешние тем-покамеры, в потолке она не нуждалась. Была прикрыта силовым полем, а стеклом — на всякий случай.
Всем видно было, как он уселся в свое кресло-кровать, положил руки на стол, развернул журнал, заполнил первую строку: «2 ч 58 мин. К старту готов».
Прожекторы заливали темпоскаф голубым светом, отгоняя ночь за ограду. Десятки объективов, теле — и фото-, нацелились на золотой бак. Волнуясь, в первый раз за эти тринадцать лет, Гурьянов нажал стартовую кнопку.
— Поехали, — сказал Куницын, повторяя знаменитое гагаринское.
И не сдвинулся с места, конечно.
Космический старт был куда красочнее. Гигантская башня окутывалась клубами цветного дыма и, вздрогнув, как бы опираясь на эти клубы, подтягивалась вверх, взвивалась, сверлила высоту, серебристой стрелкой пронизывала облака.
Старт поперек времени — никакое не зрелище. Все остается на месте: бак и бочонок и темпонавт в своем кресле.
— Как самочувствие? — спросил Гурьянов по радио. Мог бы и крикнуть сверху.
— Нормально.
— Как самочувствие? — через три минуты.
— Порядок. Настроение бодрое.
И через шесть, и через девять, и через пятнадцать минут:
— Бодрое настроение. Норма.
В конце концов Гурьянов рассердился:
— Вот что, парень, ты мне тут бодрячка не разыгрывай. Меня не утешать надо, а информировать. У меня датчики перед глазами. Где там норма? Докладывай точно, по-честному.
— По-честному, как в бане, — признался Куницын. — Печет изнутри и снаружи, словно каменка рядом.
— Ослабить? Выключить? Сделать паузу?
— Нет-нет, я не к тому. Терпеть можно. Но печет. Ужасно хочется холодного пива.
— Воздержись. Сок пей. Еще лучше не пить, полоскать рот. Обтирай тело губкой. И не геройствуй. Почувствуешь себя плохо, сам отключай, пульт под рукой.
— Ничего, терпеть можно. Но лучше дайте задание. А то сидишь, сам себя выслушиваешь.
— Задание в журнале, — напомнил Гурьянов.
— По заданию спать ложиться в 3.30. Сейчас 3.24.
— А на Земле 3.22. Уже разошлись на две минуты.
Вот так началось движение поперек времени — с минутных расхождений.
Но смотреть и снимать тут было нечего. Корреспонденты начали расходиться. Всем хотелось соснуть. И темпонавту полагалось спать до 7 утра по земному времени, до той поры, пока не завершится процесс ускорения — уменьшения.
А в 7 утра, когда все собрались снова, на площадке стоял золотой бак с бочонком-почкой. Но теперь они поменялись местами. Бочонок был слева, очутился справа. Освещен он был странно: темно-фиолетовым светом. И можно было различить сверху, что в этом черносмородиновом сиропе мирно спит на миниатюрной кроватке миниатюрный человечек — уменьшенная в десять раз копия Саши.
Гурьянов, осунувшийся после бессонной ночи, приблизил микрофон к губам:
— Вставай, Саша! Пора!
И начались чудеса.
Человечек подпрыгнул и заметался туда-сюда по своему бочонку. Раз-раз-раз, зарядка: приседание, нагибание, выжимание. Ручки-ножки так и мелькали, так и дергались, словно на пружинах. Вверх-вниз, вверх-вниз, глаз не успевал следить. Затем человечек метнулся к умывальнику, плеснул воды, схватил и кинул полотенце, вдруг очутился у кровати, секунда, другая, третья — и вот уже кровать застелена. Что-то поколдовал у ящика, что-то бросил в рот. Все вместе заняло три с половиной минуты.
— Приятного аппетита, Саша. Как самочувствие?
Тоненьким тенорком экран зачирикал что-то невнятное. Куницын говорил в десять раз быстрее и звук получался в десять раз выше — разница в три октавы с лишним.
— Дайте же запись в нормальном темпе, — потребовал Гурьянов.
Подключили магнитофон. Через некоторое время можно было услышать басистое и членораздельное:
