Подключили магнитофон. Через некоторое время можно было услышать басистое и членораздельное:
— Добрый день, товарищи. С трудом догадался, что спрашиваете. Тянете каждое слово: сааа-амооо-чууу… на добрых полминуты. Чувствую себя превосходно, даже легкость особенная. Никакого воспоминания о вчерашней бане. Сейчас включаю запись, чтобы слушать вас.
Но и с записью беседа не получилась. Темпонавту все время приходилось ждать. Сказал несколько фраз, потратил своих полминуты. Ждет пять минут, чтобы магнитофон изложил его фразы внешнему миру. Ждет еще пять минут, чтобы внешний мир высказался. Многовато приходится ждать. И Гурьянов коротко распорядился:
— Действуй по программе, Саша.
По программе шли наблюдения внешнего мира. Куницын смотрел и наговаривал диктофону:
— Вижу вас на экране и через потолок. Одно и то же, но выглядит по-разному, На экране условно-естественные цвета, а через стекло цвет на три октавы ниже, инфракрасное освещение, как и предполагали. Все светится: земля, деревья, люди. Лица ярче всего, а на лицах — глаза, губы и уши, представьте себе. Самое тусклое — снег. Негатив своего рода.
Движения у всех странные. Не говорите — зеваете. Не ходите — вытанцовываете. Руки как в балете. Здороваетесь, словно нехотя, словно сомневаетесь: пожимать руку или не стоит! Позы неустойчивые. Падаете все время, так и хочется поддержать. Но глядишь: сами успели поставить ногу. Впрочем, картина знакомая: замедленная съемка в кино.
И масштабы как в кино: лицо во весь экран. Неэстетичное зрелище: бугры какие-то, дырочки, щетина, борозды. Гулливеровы великаны, вот вы кто. Кто хочет выглядеть красивым, держитесь на расстоянии.
Куницыну демонстрировали экспонаты по списку: минералы, насекомых, птиц. Все это производило впечатление, выглядело живописно и непривычно, но для науки пользы пока не было. Масштаб 1: 10 не так уж разителен. Научные открытия посыпались позже, когда наблюдатели углубились порядка на три-четыре, уменьшились в тысячу и десять тысяч раз, намного превзошли Куницына.
Да, превзошли намного. Но Куницын сделал первый шаг.
Кое-что он мог наблюдать, и не выглядывая из своей камеры. Ведь время в ней ускорилось… а тяготение не изменилось. Тела падали в результате в десять раз медленнее, чем на Земле. От потолка до пола — восемь местных секунд. До космической невесомости далеко, но все же вес меньше, чем на Луне. Вода вытекала из крана нерешительно, будто сомневалась: стоит ли ей перемещаться в стакан. Стакан упал со стола: Куницын успел его подхватить в воздухе и подобрал на лету падающую воду. Для пробы сам он залез под потолок, позволил себе свалиться. Падая, успел сосчитать до пятнадцати, успел перевернуться и приземлиться на четыре точки, как кошка. Успел спружинить, не ушибся нисколько.
Успел, успел, успел! Вот что больше всего поражало тогда.
Он успел записать с диктофона (люди не могли диктовать в достаточном темпе) две страницы за две минуты.
За десять минут осмотрел полсотни экспонатов. Описывал их устно и наговорил сам диктофону пятьдесят страниц.
Решал уравнения (проверялась умственная деятельность). За четыре минуты решил четыре достаточно сложных — норма на урок.
Рисовал (проверялась координация тонких движений). За четыре минуты скопировал голову Аполлона. Норма урока рисования, (Конечно, голову с собой не брал. Было стереоизображение).
Приготовил себе обед за три минуты, за полторы пообедал, убрал со стола, помыл посуду.
Шесть минут отдыхал после обеда. Не спал, но прочел за это время сорок страниц.
И опять шли задания по длинному списку. На одно задание — минута-две, иногда полминуты, двадцать секунд…
Час в общей сложности. Целый том отчета об этом часе.
В 8.00 по земному времени была подана команда на возвращение.
Обратный путь выглядел несколько иначе.
Заметно, прямо на глазах, сразу же начал съеживаться большой бак, отдавая назад накопленный материал бочонку, где начал расти и замедляться темпонавт.
Теперь он не жаловался на духоту. Наоборот, мерз всю дорогу. Атомы его тела жадно поглощали энергию, в том числе и тепловую, заимствуя ее у клеток.
— Льдинки повсюду, — жаловался Куницын. — В желудке лед, в жилах иголочки, мозг стынет.
Он пил горячий чай, растирался то и дело, прыгал, приседал. Грел воздух, кипятил воду, вдыхал горячий пар. В кабине было плюс шестьдесят, а легкие ощущали мороз.
Гурьянов снизил темп вдвое. Несколько раз вообще приостанавливал замедление времени, давал возможность адаптироваться. Так и водолазов поднимают с глубины — поэтапно, дают крови приспособиться к малому давлению.
Здесь надо было приспосабливаться к новым размерам.
Последний этап был самым томительным. Вот уже и темпоскаф полноразмерный, и темпонавт превратился в прежнего богатыря, говорит естественным своим басом, движется как человек, не дергается, словно на ниточках. На глаз все в порядке, но продолжается точная подгонка. Выход из темпоскафа — самый ответственный момент, подобно приземлению у космонавтов. Ошибка в одну миллиардную долю смертельно опасна. Не добрал — мгновенное обледенение, перебрал миллиардную — вспышка со взрывом.
Сейчас see эти перемещения и подгонки выполняют автоматически. Но первый шаг — самый трудный. Лиха беда — начало. Тогда выверяли схождение параметров термометрами. Первый из них расплавился; второй показал разницу в двести градусов, третий — только четырнадцать сотых градуса.
— Разрешаю выход, — сказал, наконец, Гурьянов сдавленным голосом.
И Саша Куницын вышел из темпоскафа, слегка пошатываясь, бледный, истомленный, с серыми губами.
Друзья-темпонавты кинулись к нему поддержать под руки, дублер первым.
— Ну, как, Сашок? — спросил он с некоторой почтительностью. — Можно и живым вернуться, — ответил тот мрачновато… — Если упрямство проявишь…
— Ну и как там, в быстром времени?
Тысячи и тысячи раз приходилось Куницыну отвечать на этот вопрос ученым и неученым, журналистам и читателям, телезрителям, радиослушателям или соседям по столу во всех странах мира. Бывший таежник, бывший водолаз, первый темпонавт, стал, кроме всего, и лектором.
Он терпеливо выступал в своем новом амплуа, старательно выискивал новые слова для описания много раз пересказанных, устоявшихся в языке событий.
— Вы герой! — говорили ему на всех языках мира. — Такие рождаются раз в столетие.
— Ну зачем же преувеличивать? — отмахивался он. — Все наши ребята были подготовлены не хуже. Гурьяныч долго колебался, кого выбрать. Все годились. Но мне повезло. Повезло, поскольку я лыжу сломал. Вот ковылял я и думал: «Главный не зря к нам приехал. Он очередь устанавливает, теперь мой номер последний». И такое зло взяло на этот пень, куда я врезался. «Эх, думаю, — была не была». Добыл другие лыжи и вдогонку. Ну вот, Гурьянычу и пришлось по душе, что я характер показал. У других не было такой возможности.
