Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.
— Сейчас я вступлю в связь, — многозначительно провозгласил главный и начал крутить ручки.
Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.
— Черт знает что! — наконец не выдержал Фрол Степанович. — Это надо же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую…
Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор исправил сбитую настройку, и… буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:
— «Резеда», я «Фиалка»! Какого… не отвечаешь, мать твою! Прием!
Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:
— Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия — генералы, представители главка — врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Я направо — то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен. Да, натерпелся я тогда страху…
Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.
Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.
«А если с ума сойдет баллистическая ракета?» — похолодев, спросил себя Плотников.
* * *
Он углубился в зеркало долгим испытующим взглядом. Продолговатое асимметричное лицо — безусловно, его лицо; широко посаженные глаза — его глаза… И все же из толщи стекла смотрел неизвестный. Человек без имени, биографии, прошлого.
Таковы все в пансионе. Встречаясь, они говорят о чем угодно, только не о себе. Остров забвения? Почему же не забыты математические теоремы, формулы химических соединений, партитуры опер? И стихи…
«Кто я? — допытывался Безымянный. — Мыслящая машина, в которую вложили все, что можно запомнить, кроме главного, касающегося ее самой? Или все же человек — странный, безликий, не знающий родства?»
Еще вчера он был как бы элементарной ячейкой, воспроизводящей в миниатюре структуру единого целого, именуемого человечеством. Но сегодня…
Надевая единственный на его памяти, совсем еще новый костюм, он нашел за подкладкой клочок бумаги — записку:
«Родной мой! Я люблю тебя. Мне очень хорошо с тобой. Твоя колдунья».
Щемящей нежностью и теплотой поражали эти слова. Безымянный ни на миг не усомнился, что записка адресована ему. Значит, в исчезнувшем из памяти прошлом его любила женщина. Он представлял, что такое любовь, но теперь это понятие перестало быть абстракцией, приобрело смысл, несовместимый с нынешним существованием.
Безымянный начал мысленно перебирать известных ему людей. Множество их жило в памяти, но не оказалось ни одного, о ком он мог бы сказать: мы с ним дружили, или были знакомы, или хотя бы мимолетно встречались. И конечно же, среди них он не нашел колдуньи.
Зато явственно возникли запруженные толпами улицы — кинокадры улиц, — лавины машин, громады домов, пестрота реклам, и его впервые повлекло в скрывающийся за оградой пансиона мир. Никто не поинтересовался, куда и зачем он идет…
Два малиновых близнеца-солнца привычно пылали в зените, пепельные облака дымились на изжелта-сером небе. Но что за странные, напоминающие колючую проволоку растения? Почему так мертво кругом?
Безымянный быстро утомился и с трудом передвигал шестипалые ступни. Сиреневые волосы от пота стали лиловыми, широко посаженные оранжевые глаза слезились. На поцарапанной коже выступили изумрудные капли крови.
Наконец он достиг города. Город был пустынен. Пандусы и тротуары проросли теми же колючками. Коричневой слизью покрылись остовы зданий. Насквозь проржавели и по дверцы погрузились в асфальт кузова машин.
И снова заработала память. Вот похожий на пастора человек с безгрешным лицом говорит о гуманном оружии, которое ничего не разрушает, а только отнимает жизнь… Потом едва прошелестел женский голос: «Родной мой, я любила тебя, мне было очень хорошо с тобой…»
— Наша миссия закончена, — подвел черту Ванин.
— Думаешь, они справятся? — спросил Сервус. — Узнав, что их цивилизация погибла…
— Она воскрешена!
— Ты оптимист. Из нескольких миллиардов мы буквально по атому воссоздали десяток мужчин и женщин…
— И возвратили им жизнь, память, знания!
— Увы, можно восстановить и привести в действие механизм памяти, однако то индивидуальное, что было в нем до разрушения, утрачено навсегда. Среднестатистический человек — не личность!
Ванин задраил люк.
— Все, что мы могли… Остальное зависит только от них. Как видишь, один уже преодолел шок. Уверен, они справятся!
— Жаль, что так случилось. Нам же удалось этого избежать.
— Нам удалось… — задумчиво проговорил Ванин, садясь в стартовое кресло. — Боже мой, как я соскучился по Земле!
Когда Плотников завершил свою вторую кандидатскую диссертацию, оказалось, что не так-то просто пристроить ее к защите. В то время вышло постановление о повышении требований к диссертациям; некоторые ученые советы были закрыты за либерализм и беспринципность. Другие, опасаясь такой же участи, резко сократили число защит, особенно если работу представляли со стороны. А своего совета в НИИ, где работал Алексей Федорович, не существовало.
Куда ни тыкался Плотников с диссертацией, повсюду получал отказ. В качестве причины обычно называли несоответствие работы профилю совета.
Однажды Плотников прочитал в «Вечерней Москве» объявление о конкурсе на замещение вакантной должности заведующего кафедрой в одном из сибирских вузов. Избранным по конкурсу предоставлялись квартиры. Алексей Федорович по-прежнему жил все в том же, что и до войны, «стандартном» доме, который еще более обветшал и отнюдь не обзавелся удобствами.
«Чем черт не шутит, возьму и подам на конкурс, — подумал он. — Степени у меня нет, но уже немало печатных работ, несколько книг и брошюр. Жаль, конечно, расставаться и с лабораторией, и с издательством, но сколько можно жить за городом, тратить на езду по три часа в день, таскать ведрами воду из колонки, зимой топить печку. А если передумаю, то никто меня насильно в Сибирь не погонит!»
