— Ну, или этого, — соглашается Дарья.
В руке у неё макдаковская лошадка с приклеенным ко лбу пластилиновым конусом.
— Ты почто, Дарья, животинку тиранишь? — меланхолически интересуется Жанна, уже предвкушая ответ.
— Это не лошадь, это единорог.
— У единорогов рог витой, возьми из шкатулки ракушку — длинную такую, тоненькую, и приклей… Клей где лежит, помнишь? Приклеишь — и в ванну.
Под карандашом возникает очерк головы, прямая спина, крупные складки плаща… Крылья убрать, епископа убрать, вот так сквозь разрез плаща дать линию ноги в доспехе. А писать металл практически без оттенков, с сильными белыми бликами и графическими жёсткими тенями. Суховато так писать. И руки всем участникам учинить длиннопалые, и жесты чуть манерные, чтобы максимально вытащить пластику. На плиты бросить латную перчатку, а лилию и убирать не надо, пусть будет лилия…
А Марию… Марию… этого альбома в доме нет, нету так нету, но лучше нету интернету, когда яблоня цветёт. Жанна вбивает в строку поиска «донателло благовещение» — и вот же он, вот, невысокий рельеф фона, высокий — фигур. Ангел тут совершенно не для нас, а вот Дева — такая девочка-девочка, ножку кокетливо вбок, книжечку вниз, руку к груди, — Жанна торопливо врисовывает Мадонну Донателло в комнатку Кривелли.
— Ма-ам, телефон, — информирует Дарья.
— И опять зазвонил телефон. Кто говорит? Нифига не слон, ёж у нас говорит. Здоровенный такой…
— Я слушаю тебя, Ёж, — вздыхает Жанна.
Ежа интересует, как пошла эволюция клиента. Ещё больше Ежа интересует, есть ли у Жанны идеи. Но больше всего — не навестить ли сегодня двух милых дам по цене одной, например, с бухлом и сластями, ради праздника.
— У меня бардак, — предупреждает Дама.
— Денисова, тебе сказать, чем ты пугаешь Ежа, или сама догадаешься? — отвечает Рыцарь.
Отчего бы мулатам ею не овладеть, в самом деле? — вопрошает Жанна, роясь в рукодельном ящике.
Целый моток красно-лиловой пряжи. Пурпурная, думает она. Будет гном в пурпурном колпаке и зелёном бархатном камзоле. Всё равно тот пиджак мне уже мал.
.
Наталья Рецца. Лайка и слон
.
.
Некод Зингер. День святого Евпсихия
.
ПЕРВОЕ МАЯ. День солидарности трудящихся
Празднование Первого мая возродилось в конце XIX века в рабочем движении, выдвинувшем в качестве одного из основных требований введение восьмичасового рабочего дня. 1 мая 1886 года социалистические, коммунистические и анархические организации США и Канады устроили ряд митингов и демонстраций. При разгоне такой демонстрации в Чикаго погибло шесть демонстрантов. В ходе последовавших за этим массовых выступлений протеста против жестоких действий полиции в результате взрыва бомбы последовавшей перестрелке было убито восемь полицейских и минимум четверо рабочих (по некоторым данным, до пятидесяти убитых и раненых), несколько десятков человек получили ранения. По обвинению в организации взрыва четверо рабочих-анархистов были приговорены к смерти (впоследствии было доказано, что обвинение было ложным). Именно в память о казнённых Парижский конгресс II Интернационала (июль 1889) объявил 1 мая Днём солидарности рабочих всего мира и предложил ежегодно отмечать его демонстрациями с социальными требованиями.
Использованы материалы Википедии
Владимир Данихнов. Земляки
— Иди поиграй в песочнице, — сказал я. — Ради бога, иди лепи куличики, строй песочные домики, одевай кукол, бей пластмассовую посудку, только отстань. Устал я. Ну не хнычь, люблю я тебя. Прости. Случайно вырвалось. Иди сюда, обниму. Вот так. Папа просто вымотался. Папа не спит уже три или четыре ночи — и это называется «отпуск».
Ты взрослая, семь лет уже, должна понимать.
Ирочка посмотрела исподлобья. Ковырнула теплый асфальт сандаликом, сказала:
— Когда мама умерла, ты стал очень злым.
Да, злым. В урода я превратился, самого настоящего морального урода. Стыд и позор мне: с собственным ребенком разговариваю как с неразумной собачонкой. Стоять, сидеть, фу! — вот такие вот ужасы нашего городка.
— Ирочка, у папы болит голова. Папа хочет посидеть в тенечке, покурить. Папа никуда не денется. Он будет смотреть, как ты играешь в песочнице.
— Внимательно?
— Очень внимательно.
Ирочка вздохнула совсем по-взрослому, подхватила с асфальта ведерко и лопатку, побежала. Я задумчиво поглядел ей вслед: надо бы платье купить. Белое в горошек. Несерьезно как-то, девочка, а гуляет в мальчишечьей одежде. Но ведь не запомню, что надо, память в решето превратилась… записать, может? Так ведь все равно блокнот потеряю.
Достал из кармана пачку сигарет, закурил.
Двор просыпался. К зеленобоким скамейкам потянулись говорливые бабушки, забренчали на гитаре подростки в перекошенной беседке у рощи. Солнце запуталось в переплетении веток, сказало свое твердое пролетарское «нет!» небосклону и передумало подниматься в зенит.
Вот во двор вышла Люда из третьего подъезда. Ее сын, одногодка моей Ирки, побежал к песочнице. Дочка трудилась над постройкой многоярусной песочной крепости, ей было не до Витьки. Сорванец уселся рядом, стал наблюдать за работой дочки. Деловито заметил:
— Твоей крепости нужен ров. Для защиты от нападения чеченцев. Хочешь, я выкопаю ров?
— Копай, — смилостивилась Ира.
Люда уселась рядом со мной. Улыбнулась, кашлянула в кулачок, и я поспешно затушил сигарету.
— Как ты? — спросила Люда. — После аварии ты совсем что-то… ой, прости. Не хотела напоминать про Маринку… ой, опять прости. — Она засмущалась, густо покраснела: до самых мочек ушей.
— Справляюсь, — буркнул я.
Людка отвернулась и прошептала:
— Вы заходите в гости вместе с Ирочкой. Витенька будет рад. И муж не против. Посидим, чай попьем. — Она легонько толкнула меня в бок. — Ну, придете?
— Обязательно, — пообещал я.
Очень хотелось курить, но было стыдно доставать сигарету при Людке.
— Вот что-то вроде того, — сказала Люда неопределенно. — Вот как-то так.
— Спасибо, Люд, — сказал я. — Ты не обращай внимания на мой угрюмый внешний вид, я очень тебе благодарен. И извини, что таким тоном разговариваю. Просто день неудачный.
