Я кивнул.
— Нет, не может быть, — сказал он. — Гипс правда был и вообще… — он подумал снова. — Чего меня-то красть? — он помолчал. — Ты много выложил, папа?
Я опять покачал головой:
— Ничего я не платил.
— Значит, это не похищение, — заключил он.
— Ты устал, — вмешалась Мэри, — поцелуй меня, и бегите оба наверх. Мы к вам зайдем.
Дверь за ними закрылась. Мэри посмотрела на меня. Потом опустила голову на стол и заплакала в первый раз с тех пор, как Мэтью пропал.
Это было во вторник.
В среду доктор Эйкот зашел к нам, как обещал. Он очень внимательно осмотрел Мэтью и сказал, что все в полном порядке и нет никаких оснований пропускать завтра школу.
В этот же день Мэри позвонила своей сестре и сообщила ей, что Мэтью не совсем здоров. Ей пришлось довольно долго объяснять, что ему еще не под силу семейное нашествие.
В четверг Мэтью отправился в школу и вернулся очень гордый — ведь вся страна волновалась о нем; правда, он жалел, что не может рассказать ничего интересного.
Еще в пятницу все было в порядке.
К вечеру Мэри устала и ушла наверх в начале одиннадцатого. Я остался внизу — хотел поработать, чтобы освободить субботу и воскресенье.
В двенадцатом часу я услышал стук в дверь. Мэтью просунул голову в щелку и осторожно огляделся.
— Мама легла? — спросил он.
Я кивнул:
— Уже давно, Да и тебе пора.
— Вот и хорошо, — сказал он и тщательно прикрыл за собой дверь. Он был в халате и шлепанцах, волосы его стояли Дыбом, и я подумал, что ему приснился страшный сон.
— Что с тобой?
Он оглянулся, словно хотел проверить, закрыта ли дверь.
— Там Чокки.
Я приуныл.
— А я-то надеялся, что он ушел! — сказал я.
Теперь кивнул Мэтью.
— Он и ушел. А сейчас вернулся. Он хочет тебе что-то рассказать.
Я вздохнул. Так хорошо было думать, что с этим покончено! Однако Мэтью был очень серьезен и немного расстроен. Я закурил сигарету и откинулся на спинку кресла.
— Так, — сказал я. — Что же именно?
Мэтью как будто и не слышал. Он глядел в пространство. Но он заметил, что я помрачнел.
— Прости, папа. Я сейчас. — Он снова уставился в пустоту. Лицо его менялось, он кивал, но молчал — словно я смотрел телевизор с выключенным звуком. Наконец он кивнул последний раз и произнес не совсем уверенно:
— Хорошо. Попробую.
Потом взглянул на меня и объяснил:
— Он говорит, это будет очень долго, если он скажет мне, а я — тебе. Понимаешь, я не всегда могу подыскать слова. Ты понимаешь?
— Кажется, да, — отвечал я. — Многие люди бились над этим. У тебя это вроде перевода. Трудное дело!
— Да, — решительно кивнул Мэтью. — Вот Чокки и считает, что лучше ему прямо говорить с тобой.
— А! — сказал я. — Что ж, пусть попробует. А мне что делать?
— Нет, не как со мной, по-другому. Не знаю почему — наверное, так не со всеми выходит. С тобой не выйдет, и он попробует по-другому.
— Как же? — поинтересовался я.
— Ну, это я буду говорить, то есть — он через меня… Как с рисованием… — не очень связно объяснил Мэтью.
— А… — сказал я, на сей раз неуверенно. Я растерялся, не все понимал, не знал, соглашаться ли. — Не знаю… Ты-то сам что думаешь?…
— Я тоже не знаю, — перебил он. — А вот Чокки знает, что все выйдет, и я ему верю. Он всегда оказывается прав в таких делах.
Мне было не по себе, словно меня втягивали в какое-то сомнительное дело, вроде медиумического сеанса.
— Вот что, — решил я. — Если это долго, ты лучше ложись. Теплее будет.
— Ладно, — сказал Мэтью.
И мы пошли наверх. Он лег, я сел рядом в кресле. Мне было не по себе; я чувствовал, что не надо бы все это допускать и, будь Мэри здесь, она бы воспротивилась. Оставалось одно: надеяться, что в кровати Мэтью сразу заснет.
Он положил голову на подушку и закрыл глаза.
— Ни о чем не буду думать, — сказал он.
— Послушай, Мэтью, — не сразу ответил я, — разве ты сам?… — но я не кончил: глаза его открылись снова. Они глядели не на меня, они никуда не глядели. Губы его дрогнули, зашевелились беззвучно, и голос его сказал:
— Говорит Чокки.
Это не было похоже на сеанс. Мэтью не бледнел и дышал ровно, только смотрел в одну точку.
Голос продолжал:
— Я хочу вам кое-что объяснить. Это нелегко, ведь Мэтью не все понимает, а его… — он помедлил, — словарный запас очень простой, небольшой, да и не все слова, что он употребляет, ему понятны. — Голос был его, Мэтью, манера говорить — чужая. Казалось, рекордсмена по бегу заставили бежать в мешке. Зачарованный, помимо воли, я ответил:
— Говорите. Я постараюсь понять.
— Я хочу поговорить с вами, потому что я больше не вернусь. Вам будет приятно это слышать, а другой половине его родителя… то есть маме… будет еще приятнее. Она меня боится. Она считает, что я порчу Мэтью, и это она зря. Вы понимаете?
— Кажется, да, — осторожно ответил я. — А может, вы лучше скажете мне, кто вы и что и почему вы здесь?
— Я — исследователь, то есть разведчик… миссионер… нет, я учитель. Я здесь, чтобы учить.
— Вот оно что! Чему же именно?
Он помолчал.
— У Мэтью нет для этого слов… он их не понимает.
— Не все вам удается?
— Да, не все. Мэтью слишком молод. Его слова просты для сложных идей. Когда я думаю о математике или о физике, он не понимает. Даже с числами плохо.
Я передаю как можно подробнее нашу беседу, но передать ее дословно нельзя. Простые слова шли легко, на словах посложнее голос нередко запинался. Кроме того, он часто искал слово, находил приблизительно, уточнял, а иногда совсем не мог найти, и мы оставались ни с чем. Наконец, мне приходилось пробиваться сквозь любимые словечки Мэтью, не совсем подходящие к теме: «так», «вроде», «вот», «ну»; и сейчас я передам не точно все, а скорее главное, суть —. то, что Чокки хотел рассказать мне и что я понял.
Я догадался сразу, что разговор мне предстоит нелегкий. Мэтью лежал передо мной, говорил, а лицо его не двигалось, глаза глядели в пустоту, он был безжизненней, чем кукла чревовещателя, и смотреть на него было так тяжело, что я не всегда как следует вникал в слова. Чтобы сосредоточиться, я выключил свет. Кроме того, я трусливо надеялся, что в темноте он заснет.
— Слушаю, — сказал я во мрак. — Вы — миссионер, учитель, разведчик. Откуда же вы?
— Издалека.
— Какое же расстояние до тех мест?
— Не знаю. Много, много парсеков.
— 0-го! — сказал я.
— Меня послали узнать, что у вас за планета.
— Так, так… А зачем это знать?
