— Савелий, — негромко окликнул Симмонс.
— Чево тебе?
— Разговор есть.
Савелий смерил его взглядом серых пристальных глаз. Ни слова не говоря, протянул руку за кирпичом. Симмонс подал. Некоторое время оба работали молча.
— Говори, — произнес наконец Савелий безразличным голосом.
— Разговор длинный.
— Куда спешить?
— Хорошо. Слушай. Я хочу вам помочь вернуться на родину.
— Ты?!
— Я.
Савелий коротко хохотнул.
— Давай раствор, помощничек. Время придет, без твоей помощи вернемся.
— Не вернетесь. Не получится у вас.
— Да тебе-то откуда знать?
— Знаю.
— Ладно болтать. Работай. Или кнута захотелось? А то вот Сайд плешивый идет. У него это быстро.
Сайд прошел мимо, покосился подозрительно, однако ничего не сказал.
— Вечером в кулхоне поговорим, хорошо? — прошептал Симмонс.
Савелий равнодушно пожал плечами.
— Вечером, так вечером.
Рядом по пыльной улочке плелись вереницей паломники к могиле Пахлавана-Махмуда, где чей-то тонкий голос гнусаво-нараспев тянул поминальную мотиву.
Вечером Симмонса ожидал неприятный сюрприз. Едва успели рабы похлебать жидкую мучную баланду, как появился Сайд и с грохотом бросил наземь тяжелые кандалы. Хивинец был настроен благодушно: днем ему удалось незаметно сбыть проезжему купцу раба за несколько монет и пару сапог.
— Надевай, — скомандовал плешивый, ковыряя ногтем в зубах. Пришлось подчиниться. Замкнув кандалы, Сайд для верности подергал их и удовлетворенно хмыкнул:
— Вот теперь ты похож на самого себя, кызылбаш![9] — и направился к воротам, похлопывая камчой по вышитым голенищам новеньких сафьяновых сапог.
Убедить Савелия не удалось. Молча выслушал до конца, зевнул и прилег на соломенную подстилку. Немного погодя пробормотал из тьмы:
— Тщета все это… Одно расстройство душевное… Сказки-байки.
— Ты снам веришь? — спросил Симмонс.
— Смотря каким. Вещим снам верю.
— Запомни, что тебе этой ночью будет сниться.
— Ладно, запомню.
Симмонс поднялся и вышел во двор, залитый призрачным лунным сиянием. Было тихо. Брехали где-то собаки. Сонными голосами перекликались нукеры ночного дозора. Трещали колотушками, отрабатывая свои медяки, уличные сторожа. Звезды мерцали над городом — недреманные стражи вселенной. Симмонс порылся в лохмотьях и достал серебряную луковицу.
…Савелий безмятежно похрапывал, время от времени чмокая губами и что-то бормоча во сне. Симмонс прилег рядом. Стараясь не тревожить спящего, осторожно обнял за плечи и нажал кнопку.
…На рассвете посреди двора кулхоны словно из-под земли выросли две человеческие фигуры: кряжистая, лохматая и высокая, худощавая.
— Что скажешь, Савелий?
В тишине было слышно, как ворочаются, погромыхивая цепями, сонные рабы.
— Страсти господни. — Голос говорившего был глух и растерян. — Отродясь такого не видывал… Неужто и впрямь убьют?
— Этому сну веришь?
— Сну? — косматый помолчал. — Да не спал я вовсе… Не спал…
Он круто повернулся и схватил худощавого за плечи.
— Ты кто есть? А? Человек или дух нечистый? Зачем душу смущаешь?
Перехватил цепь от кандалов, замахнулся:
— Изыди, анафема!
Высокий вздохнул, сунул руку за пазуху. Сухо щелкнуло что-то в тишине. И не стало высокого. Как в воду канул.
Над изломанной линией крыш неярко алело небо.
Не зажигая огня, Симмонс на ощупь отыскал стальную отвертку и попытался с ее помощью разомкнуть кандалы на запястьях и лодыжках. Руки удалось освободить, однако проржавевшие запоры на лодыжках не поддавались. Чертыхаясь шепотом, Симмонс сел на пол. Почти в то же мгновенье в комнате вспыхнул свет и чье-то испуганное восклицание заставило его оглянуться. С дивана, куда она, видимо, прилегла отдохнуть и уснула, на него испуганно смотрела Эльсинора. И потом; позднее, вновь и вновь вспоминая этот нелепый, дурацкий эпизод, Симмонс видел перед собой одни только ее огромные, с расширенными то ли от сна, то ли от испуга зрачками глаза. Глаза, выражение которых всегда оставалось для него тайной…
С утра моросил дождь, но потом небо прояснилось и, когда путники подъезжали к кочевью Тимурсултана, солнце палило вовсю. Купленные накануне у туркмен ахалтекинцы шли размашистой рысью и, хотя путь пройден был уже немалый, ничуть не казались утомленными. Облаченный в мундир русского офицера, немец выглядел внушительно. Военная форма, как ни странно, ему шла, и это почему-то раздражало Симмонса. К тому же немец вторые сутки подряд брюзжал, жалуясь на дурную пищу, соленую воду, жару, и смертельно надоел своими причитаниями.
— Послушайте, гофмаршал, — не выдержал наконец Симмонс, служите вы у меня или нет?
— Служу, — поспешно заверил Дюммель.
— А тогда извольте заткнуться и делайте, что вам говорят! От вас, собственно, ничего и не требуется, кроме вашего присутствия.
Немец насупился и до самого кочевья не проронил больше ни слова.
Молчал, хмуро озираясь по сторонам, и Савелий, облаченный в дехканскую одежду из домотканного серого полотна и сыромятные, с загнутыми кверху острыми носками сапоги. Вытянуть его из Хивы было непросто, Симмонсу пришлось пустить в дело парализатор, и только после этого удалось переместиться вместе с Савелием в реальность 1727 года.
В туркменском ауле Бадыркент, в доме чудом ускользнувшего от расправы проводника отряда Бековича-Черкасского купца Ходжи-Нефеса он мучительно долго втолковывал непокорному мужику, что от него требуется.
Присутствовавший при разговоре туркмен оказался куда понятливее.
— Дурак ты, Савел, — веско сказал он, когда охрипший от бесплодных разговоров Симмонс уже почти отчаялся. — Дело тебе предлагают. Получится — в Россию вернетесь. А так все равно рабами Шергазыхана подохнете. Невольники в Хиве долго не живут. Чего же тут думать?
Ходжа-Нефес был человеком образованным, неплохо говорил по-русски, бывал в Астрахани, Москве, Петербурге и даже был удостоен приема у Его Императорского Величества Петра Первого. Во всем ханстве не нашлось бы, наверное, более горячего сторонника сближения с Россией. И то, чего не смог добиться Симмонс, удалось Ходже-Нефесу: Савелий согласился ехать к Тимурсултану.
Проводником добровольно вызвался ехать Ходжа-Нефес.
— У нас здесь так, — объяснил он свое решение, — или друг, или враг смертельный. Середины не бывает. Пока Шергазыхан жив, мне покоя не знать.
Юрта хана каракалпаков почти не выделялась среди юрт его сородичей: разве что размером побольше, да покрыта не темными кошмами, как другие, а белыми. На шесте, видный издалека, покачивался на легком ветру волосяной бунчук.
