Даже головой помотал. Наверняка АХ перепугался, не знает, как теперь оправдываться перед “ламедником”.
Отпер, вошел. А в голове только одно звенело: “А все Жанетта, это она придала смелости на такие речи”. Без нее он был бы ничто, затравленный зайчонок. А при ней — всего несколько часов хватило, и нашлись силы одолеть многолетнюю свычку по струночке ходить.
Включил свет в прихожей. Сквозь гостиную стала видна закрытая дверь кухни. Оттуда доносится лязг кастрюль. Потянул ноздрями.
Жареное мясо! Вот здорово!
И нахмурился. Сказано же ей было: “До моего прихода прячься!” А если бы это был не он, а если бы это был какой-нибудь жуча или аззит?..
Отворил дверь на кухню — петли взвизгнули. Увидел Жанетту сзади. От жалобного звука несмазанного железа ее винтом подбросило. Лопаточку уронила, ладошкой рот себе зажала.
Сердитые слова на губах сами растаяли. Еще расплачется, если напустишься, и что тогда делать прикажете?
— Ах, как ты меня напугал!
Он буркнул ни то ни се и мимо нее прошел под крышки на кастрюлях заглянуть.
— Ты пойми, — сказала она дрожащим голосом, словно распознала, что он сердится, и теперь оправдывалась. — Я натерпелась страху, что поймают, и теперь от любого шороха шарахаюсь. Чуть что, я сама не своя, готова бежать сломя голову.
— У, жучи, будь они неладны, отвели мне глаза, — кисло сказал Хэл. — Строят из себя, что мухи не обидят, а сахш…
Она глянула на него искоса, самыми уголками больших карих глаз. Зарумянилась, улыбнулась алыми губами.
— Ой, они не злые. Они и впрямь добрые. Все, что хочешь, мне давали, кроме свободы. Боялись, что я к сестрам вернусь.
— А им-то что за дело?
— Ой, они, знаешь, чего боятся? Что в джунглях сыщутся наши мужчины и, того гляди, я им детей нарожаю. Они ужасно боятся, что мой народ снова умножится, наберется сил и пойдет на них войной. Они воевать не любят.
— Странные существа, — сказал он. — Но где нам понять тех, кто истин Впередника не познал. И кроме того, они ближе к насекомым, чем к людям.
— Быть человеком — еще не обязательно значит быть лучше, — сказала Жанетта, не без задиристости сказала.
— Всем божиим тварям назначено место во Вселенной, — ответил он. — Но место человека всегда и повсюду. Ему вольно занять любое положение в пространстве и посягнуть на что угодно во времени. И если ради этого доводится обездолить любое другое существо, все равно человек прав.
— Впередника цитируешь?
— Буверняк.
— Предположим, что так. Предположим. Но что такое человек? Разумное существо. Жуча — разумное существо. Значит, жуча — человек. Неспфа?
— Буверняк или почти буверняк, давай не будем спорить. Давай лучше поедим.
— А я и не спорила, — улыбнулась она. — Сейчас на стол накрою. Посмотришь, что я за стряпуха. Спорим, что тут споров не будет.
Тарелки были расставлены, оба сели за стол. Хэл поставил локти на краешке стола, сомкнул ладони, потупился и произнес молитву:
— Айзек Сигмен, иже путь нам пролагаешь, да пребудь истина в имени твоем, благодарим тебя за безусловное сотворение благого настоящего из неисповедимости грядущего. Благодарим за пищу, которую ты осуществил из возможного. Надеемся и верим, что ты сокрушишь Обратника, всегда и повсюду предотвратишь его коварные искания сотрясти прошлое и тем изменить настоящее. Обрати нам Вселенную твердью истины, избави от текучести времени. Собравшиеся за этим столом благодарствуют тебе. Да будет так.
Разнял ладони и глянул на Жанетту. Она глаз с него не сводила.
Подчинился движению души, сказал:
— Помолись, если хочешь.
— А мою молитву ты посчитаешь антиистинной?
Он поколебался, но все же сказал:
— Да. Не знаю, почему предложил. Израильтянину или малайцу наверняка не предложил бы. За один стол ни за что не сел был. А ты… ты особая статья… может быть, потому что ни под какую систему не подходишь. Я… я не знаю.
— Спасибо, — сказала она.
Начертила в воздухе треугольник средним пальцем правой руки. И, глядя вверх, произнесла:
— Великая матерь, прими благодарность.
Пришлось подавить в себе отчуждение, возникшее от звука слов неверующей. Открыл шкафчик под столом, вынул два предмета. Один подал Жанетте. Другой надел себе на голову.
То были шляпы с широкими полями, с которых свисала густая сетка, полностью закрывавшая лицо.
— Надень, — велел он Жанетте.
— Зачем?
— Да затем, чтобы ни ты меня, ни я тебя не видели, как едим, — теряя терпение, сказал он. — Под сеткой просторно, места хватит вилкой-ложкой орудовать.
— Но зачем?
— Я же сказал. Чтобы не было видно, как едим.
— Тебе что, дурно станет, если увидишь, как я ем? — повысила голос она.
— Естественно.
— Естественно? Почему “естественно”?
— Ну, потому, что принятие пищи… Фу ты, ну как это сказать?.. Выглядит по-скотски.
— И твой народ всегда так делал? Или начал, когда додумался, что сам происходит от животных?
— До прихода Впередника все ели в открытую без стыда. Но то были времена темноты и невежества.
— А эти ваши израильтяне и малайцы, они тоже прячут лица, когда едят?
— Нет.
Жанетта встала из-за стола.
— Не могу я есть с этой штукой на лице. Будто меня ни за что ни про что срамят.
— Но так надо, — сказал он дрожащим голосом. — Иначе мне кусок в горло не полезет.
Она произнесла какую-то непонятную фразу. Но это его не задело и не вывело из себя.
— Увы-увы, — сказал он. — Но такой порядок. Так надо.
Она медленно села. И надела шляпу.
— Хорошо, Хэл. Но, я думаю, нам следует поговорить об этом попозже. У меня такое чувство, что мы не вместе. Нет близости, нет соединения в лучшем, что дает нам жизнь.
— И, пожалуйста, ешь беззвучно, — сказал он. — Если хочешь говорить, сначала проглоти. Когда жуча ест при мне, я так-сяк, но могу отвернуться. Но ушей-то заткнуть не могу.
— Постараюсь не действовать тебе на нервы, — сказала она. — Но сначала ответь. Как вы добиваетесь, чтобы ваши дети вам не мешали за столом?
— Дети никогда не едят вместе со взрослыми. Вернее, они едят под присмотром АХ’ов. А те в два счета кого хочешь научат, как себя вести.
— Ах, ют что!
Тишину трапезы нарушило одно ширканье ножом по тарелке, уж всяко неизбежное. Наконец, Хэл закончил и снял шляпу с сеткой.
— Ну. Жанетта, ты стряпуха редкостная! Пища такая вкусная, что я, грешник, поневоле слишком радовался, покуда ел. Такого супа в жизни не пробовал’ Хлеб нежнейший! Винегрет — чудо! А мясо — просто совершенство!
