Последнюю фразу ночной гость произнес полувопросительным тоном и замолчал, ожидая реакции Гершензона. Его беспокоило то, что старик, казалось, думал совсем о другом. Но спустя несколько секунд до него дошел смысл высказываний собеседника, и он перевел на него взгляд. И этот взгляд был новым, необычным для старика еврея.
— Цена изменилась, это верно. Если бы я согласился выручить вашего брата, я бы стал соучастником тяжкого преступления, убийства. Кроме цены за мою лживую экспертизу, есть цена человеческой жизни. Во сколько вы оцениваете жизнь человека, которого убил ваш брат?
— В половину гроша, — твердо и незамедлительно ответил его гость. — Большего он не стоит, поверьте мне. Это был очень мерзкий человек. Он заслужил свою смерть. Поэтому будем говорить о цене вашей экспертизы. Я понимаю, что теперь все будет сделать сложнее, но вы профессионал, вы справитесь. Какую цену вы просите?
— Я мог бы вам перечислить все, чего я недополучил в этой жизни: высококлассную лабораторию, возможность общения с коллегами, поездки за границу, признание, награды, любовь ближних, уважение, богатство. Но все это не имеет значения, хотя имеет цену. Все гораздо проще. Раньше я делал ошибки, шел на компромиссы, но это было раньше. Теперь вопрос стоит иначе. Речь идет о моем профессиональном достоинстве. Оно теперь не продается. Я так решил.
* * *
Клюкин подъехал к театру минут за десять до «скорой». Взглянув на часы, он увидел, что уже четвертый час ночи, кошмарной ночи. Скорее бы она кончалась, подумал Клюкин. Убедившись, что оставленный им дежурить на входе в театр милиционер более или менее пришел в себя и видимой опасности для его жизни нет, капитан, не слушая его сбивчивых объяснений, взлетел на второй этаж и ворвался в кабинет режиссера, на ходу выхватывая пистолет. Впрочем, в оружии уже не было необходимости: в кабинете, кроме неподвижно лежавшего Эдика, никого не было. Клюкин нагнулся над ним, встал на колени, тронул за плечо. Эдик лежал, закрыв глаза. Пульса нет, убедился капитан, взяв его за запястье. Времени на раздумье не было. Нащупав грудину, Клюкин отступил от нее на несколько сантиметров, наложил на грудную клетку обе ладони и начал делать интенсивные нажатия. Сделав полтора десятка надавливаний, он запрокинул голову Эдика, сделал глубокий вдох и принялся делать искусственное дыхание «рот в рот». Тут же он вспомнил, что надо было при этом зажать нос Эдику, и, выругавшись про себя, схватил с дивана покрывало, свернул его валиком и подложил Эдику под шею. Теперь следующая порция воздуха должна была пройти в легкие. После этого Алексей снова принялся за непрямой массаж сердца, чередуя его с искусственным дыханием. Так продолжалось минут семь или восемь, потом в коридоре послышались шаги, и в кабинет вошел врач, за ним медсестра и водитель.
— Что, с ума сегодня посходили?! — начал было врач, но осекся, увидев, что Эдику делают искусственное дыхание, и, быстро подойдя и не говоря ни слова, мягко отстранил капитана и занял его место. Клюкин отошел, чувствуя, что весь вспотел от физических усилий и волнений.
Медсестра орудовала аппаратом, похожим на гармошку, врач же занялся непрямым массажем сердца, бросив водителю: «Носилки!» Минуты через две тот появился с носилками. Клюкин помог перенести Эдика в машину, и та, быстро набрав скорость, унеслась по пустынной улице. Клюкин не успел даже спросить врача, что с пострадавшим, и решил, что лучше задать несколько вопросов дежурному милиционеру.
— Ты как? — спросил он его.
— Да вроде нормально.
— Ладно, сейчас повезут тебя в больницу, только вспомни, что было. Коротко, самую суть.
— Значит, так. Дверь была заперта. Все ушли, кроме него и меня. Вот. Вдруг слышу — звон стекла, а прошло не больше получаса с тех пор, как вы ушли. Выскакиваю в фойе, там стоит этот, высокий, в шляпе и темно-сером плаще, в руках что-то вроде светящейся палки.
— Как это — светящейся?
— Ну… вроде… как при сварке почти, белый свет, только не такой яркий, смотреть можно не жмурясь. Я к нему: «Гражданин, стойте», — говорю. Он разворачивается, палку протягивает. Я даже моргнуть не успел, и она-то меня вроде не коснулась, а удар такой, треск, валюсь на пол — и в глазах темнота. Очухался… не знаю, сколько пролежал, пошел наверх, там Власов лежит в кабинете. Я только глянул — побежал звонить. Ну, вернее, пошел, шатало меня, еле на ногах держался.
— Лицо разглядел?
— Нет. Он сразу палкой… я на нее смотрел и еще на руку… Лица не видел… не помню.
— Ладно. Поезжай в больницу, пусть тебя там посмотрят, это не шутки. Мне бы Гершензона сюда. Я позвоню в отделение, надо поднимать всех… хотя кого?… блин! Ладно, дуй, не мешкай. Я здесь останусь.
* * *
Во время наступившей паузы гость Гершензона неторопливо и деловито совершил несколько действий: достал сигарету, зажигалку, закурил, спрятал зажигалку, вытащил пистолет, потом длинную трубку и начал накручивать ее на ствол. Закончив с этим, он положил пистолет с глушителем на стол и снова взглянул на Гершензона:
— Это мой аргумент, мой козырь. Вам нужно вычесть из цены вашего достоинства цену вашей жизни и назвать мне разницу. Если эта сумма будет разумной, вы ее получите.
Гершензон рассмеялся. Это был не дребезжащий стариковский смешок, привычный для его знакомых, а дерзкий, вызывающий смех, и он очень не понравился гостю.
— Моя жизнь и мое достоинство — это одно целое. Вы меня не поняли. Я не продаюсь.
Старик прекрасно понимал, что загоняет бандита в тупик, и выходом может быть только одно, но он продолжал смотреть в глаза своему гостю, гордо подняв голову.
Молчание было нарушено тихим скрипом двери. Открылась не входная дверь, а дверь коридора. Тот, кто вошел, мог появиться в лаборатории через несколько секунд. Ночной гость сидел так, что входная дверь была напротив него, и он спокойно переложил пистолет на колени.
— Вы кому-нибудь говорили о нашей встрече?
— Только сторожу. Иначе он не пропустил бы вас. Должно быть, это он. Больше никто не знал о том, что вы придете.
Оба успели подумать, что Кузьмич мог и проболтаться, хотя какой ему смысл? Можно было предположить, что за экспертом следили…
Дверь лаборатории открылась, и на пороге появилась высокая фигура в сером плаще. Лица вошедшего было почти не видно в тени широких полей шляпы. Он сделал несколько шагов и остановился возле торца стола. По обе стороны его сидели Гершензон и Алиев.
— С кем имею честь? — удивленно спросил эксперт. Он не знал вошедшего. Лицо у того было странное: тоже какого-то серого, землистого цвета, стандартное и незапоминающееся. Гершензон подумал о КГБ — агентов этого ведомства он почему-то представлял именно такими.
