Это был царский подарок, и наконец мы все же развели костер — прямо на бетонном полу, в доме, пустив на растопку остатки мебели — к большому неудовольствию Томаса, который полагал, что от костра больше вреда, чем пользы. Наверное, правильно полагал… Печеная картошка без соли, да еще порченая, на вкус была бы совершенно омерзительна, если бы мы были способны обращать внимание на такие мелочи. При этом Томас все время орал на нас, чтобы мы ели поменьше, потому что боялся, что нам будет плохо, и, в конце концов, отогнал от этих уголий.
Тяжесть в желудке казалась скорее непривычной, чем приятной и, хотя еда, по идее, должна была бы прибавить сил, она лишь отняла последние. К ночи я уже не могла ни двигаться, ни соображать, и, когда Томас попытался обсудить с нами дальнейший маршрут, я лишь буркнула, чтобы он не тратил времени понапрасну.
Из того, что он говорил, я поняла лишь, что к завтрашнему вечеру мы должны будем выйти за пределы округа, но в это уже как-то слабо верилось.
Казалось, мы будем идти бесконечно. Тем более что пока вот так тащишься, думать о чем-то уже просто нет сил. А когда мы окажемся внизу, в относительной безопасности, поневоле придется осознавать, что произошло, и принимать какие-то решения. А что тут решать?
За окном, в котором все еще торчали осколки стекла, лежала абсолютная тьма, наверное, такая же, как до сотворения мира. Ни огонька, ни голоса. Просто темнота, которая превратила горы в такую же бесформенную материю, как нависшее над ними небо. Томас не хотел тут оставаться — он полагал, что, если нас начнут искать, то в первую очередь — в доме, и лучше подыскать себе какое-то другое укрытие, но сил выходить в эту черноту больше не было — казалось, она захлестнет тебя, как темная вода. И когда, уже засыпая на голом бетонном полу, я услышала очень далеко знакомый рокот — он ничего не значит в обычное достойное время, а сейчас казался таким чужеродным, почти пугающим — у меня уже не было сил пошевелиться…
…Где-то далеко, на юге, пролетал вертолет.
* * *
Утром, когда мы встали, то, — во всяком случае, мы с Игорем, чувствовали себя получше. Это было кстати, потому что Томас, которого встревожил ночной облет, начал нас довольно энергично поторапливать. Ему не нравилась метеостанция, он считал, что жилые места, даже заброшенные, слишком опасны, потому что привлекают к себе внимание в первую очередь. В результате мы возобновили спуск еще до того, как начало светать по-настоящему.
Этот день как показалось мне, прошел легче, чем предыдущий во-первых, мы все-таки спускались, а спуск всегда, каким бы трудным он ни был, отнимает сил меньше, чем подъем, а во-вторых, я прихватила с собой остатки картошки. Для того чтобы соорудить что-то вроде мешка, мне пришлось стащить рубашку и связать рукава узлом. Теперь бедная моя клетчатая рубашка напоминала неизвестно что, но жертва того стоила. Мы могли хотя бы поужинать.
Шли мы целый день, почти без остановок, но я уже так приноровилась к этому размеренному ритму, что спала на ходу. Я не слишком замечала, что делается вокруг и, случись что-то, вряд ли успела бы вернуться к действительности. Однако день этот выдался сравнительно спокойный, и единственной неприятностью оказалось то, что шли мы гораздо медленнее, чем рассчитывал Томас. Вот меня это как раз не удивило.
Место, где мы остановились вечером, уже было вполне уютным. Я имею в виду, что последнюю часть пути нам начали попадаться деревья — сосны и что-то лиственное. У этих на корявых ветках трепыхались остатки прошлогодней бурой листвы. Вертолет пролетал над нами два раза, но оба раза нам удавалось спрятаться, а на ночь мы устроились под деревьями. Тут уж было из чего сложить настоящий, хороший костер и погреться как следует жаль только, что нельзя нам этого делать.
Усталость была такой застарелой, что, казалось, для того, чтобы как следует придти в себя, нужен, по крайней мере, год. Тем более что прийти в себя как следует мне, кажется, не удастся за всю оставшуюся жизнь. Но все же сегодня у меня наступило какое-то подобие просветления, потому что я наконец сообразила — лучше бы ночью кому-нибудь дежурить. Правда, когда я высказала эти соображения Томасу, он велел мне меньше беспокоиться. «Для того, чтобы тревожиться, найдется полно других причин», — сказал он.
— Может, тебе все же нужно отдохнуть?
— Я как-нибудь устроюсь, — ответил он. — Не волнуйся.
— Я уже не могу волноваться, — говорю. — Сил больше нет. Но подежурить могу.
— Ладно, — сказал он. — Я тебя разбужу, если что.
— Как ты думаешь, — неожиданно спросил Игорь, — а что мы будем делать, если вернемся домой?
— Не знаю… — говорю, — не знаю. А вообще — в каком смысле?
— Ты сможешь делать все то же самое? Как и раньше?
— Я была бы счастлива, — говорю. — Что, по-твоему, изменилось? Что с нами не так?
— Трудно объяснить, — говорит, — раз ты не понимаешь.
Скорее всего, для него многое изменилось потому, что он быстро взрослел. Он был в семье единственным ребенком и с готовностью принимал связанные с этим неудобства и привилегии. Теперь, отторгнутый от привычного властного тепла, он был вынужден разбираться с собой сам. А это неблагодарное занятие.
— Спи, — сказала я. — Это не нам решать. Тут от нас ничего не зависит. Это что-то совсем другое.
Он завозился, устраиваясь поудобнее, и тут же заснул. А я все продолжала сидеть, таращась в сумрак перед собой.
— Ну что, — спросил Томас, — перестала злиться?
Я вздохнула.
— Томас, да я не злюсь. Я просто не понимаю, зачем вам все это понадобилось.
— Может… все-таки, доберешься до места, посмотришь?
— Я туда не пойду.
— Почему? Не веришь мне? Не хочешь поверить?
— Я уже никому не верю.
Он прикрыл глаза. Даже сейчас, в сумерках, можно было различить, до чего у него измотанный вид. И это при том, что держался он гораздо лучше нас — можно было подумать, трудности пути для него мало что значат. Он, словно отвечая на мои мысли, сказал:
— Понимаешь… мне ведь тоже нелегко очень. Столько всего случилось. И даже если мы доберемся относительно благополучно… у меня все равно могут быть неприятности.
— Какие еще неприятности? Почему?
— Ладно, — говорит, — оставим это.
— Из-за того, что ты нас не довел? Или потому что мы вас раскололи?
— Зря я это затеял, — ответил он. — Но на самом деле… окажемся внизу — посмотрим. А сейчас, и правда, говорить не о чем. Спи.
Наверное, мне бы следовало постараться из него что-нибудь еще вытянуть, раз уж он так разговорился! Но мне действительно хотелось спать, а потом… я боялась. Боялась, что в результате узнаю что-нибудь такое, что мне совсем не понравится. И с этим придется жить дальше. Идти дальше.
