Ознакомительная версия.
– Deus nos perdoa, – пробормотала Эла. – Господи, прости нас.
– Это все, что мы могли сказать, – прошептал Миро.
Эла протянула руку к Грего, тот отвернулся и сделал именно то, чего ждал от него Эндер, к чему готовился с самого начала. Грего обвил руками шею Говорящего от Имени Мертвых и горько заплакал.
Остальные беспомощно смотрели, как он плачет. Эндер поднял голову:
– Как мог он показать вам свое горе? Он думал, вы ненавидите его.
– Мы никогда не ненавидели Грего, – сказал Ольяду.
– Мне следовало догадаться, – кивнул Миро. – Я знал: ему приходится хуже, чем всем нам, но представить себе не мог, что…
– Не обвиняй себя, – улыбнулся Эндер. – Такие вещи всегда первыми замечают посторонние.
Он услышал шепот Джейн:
– Ты никогда не перестанешь удивлять меня, Эндер. Ты так легко превращаешь людей в плазму.
Эндер не мог ответить ей сейчас, да она бы ему все равно не поверила. Он ничего не планировал – он импровизировал. Как он мог предвидеть, что Ольяду сохранит запись ссоры Маркано и Миро? С Грего – тут он попал, но его вел инстинкт, ощущение, что Грего отчаянно нуждается в ком-то, кто станет для него авторитетом, заменит отца. И поскольку Маркано был жесток, мальчик только жестокость мог принять за доказательство любви и силы. Теперь его слезы намочили воротник рубашки Эндера и были такими же горячими, как моча, пять минут назад испортившая брюки.
Да, он угадал, как поступит Грего, а вот Квара застала его врасплох. Пока другие смотрели, как Грего плачет, она поднялась с дивана и подошла к Эндеру. Ее глаза сузились от злости.
– Ты воняешь, – твердо сказала она. И ушла куда-то вглубь дома.
Миро с трудом подавил смех, Эла улыбнулась. Эндер поднял брови, как бы говоря: «Что-то выигрываешь, что-то проигрываешь».
Ольяду, казалось, услышал эти невысказанные слова. Из кресла, от терминала, мальчик с металлическими глазами мягко бросил:
– Вы опять победили. Она за эти месяцы никому, кроме членов семьи, слова не сказала. Не говорила с чужими.
«Но я теперь не чужой вам, – подумал Эндер. – Разве ты не заметил? Я теперь член семьи, нравится это вам или нет, хочу я этого или нет».
А потом плач Грего затих. Мальчик заснул, и Эндер отнес его в постель. А Квара уже спала в своей кровати в другом углу комнаты. Эла помогла Эндеру снять с Грего промокшие штаны и надеть пижаму. Ее движения, нежные и умелые, не разбудили мальчика.
Когда они вернулись в гостиную, Миро окинул Эндера критическим взором:
– Ну что ж, Голос, у вас есть выбор. Мои штаны для вас слегка малы и наверняка будут жать в паху, а отцовские слетят.
Эндер потратил минуту на то, чтобы сообразить, о чем он говорит. Моча Грего уже подсохла.
– Не беспокойтесь, – ответил он. – Я переоденусь, когда приду домой.
– Мать вернется не раньше чем через час. Вы же пришли поговорить с ней, не так ли? К тому времени ваши штаны уже высохнут.
– Тогда твои. Рискну своим пахом.
Это значит, что вам придется вести жизнь, состоящую из сплошного обмана. Вы отправитесь «в поле», обнаружите что-нибудь важное, жизненно важное, а возвратившись на Станцию, сядете и напишете совершенно невинный доклад, где не будет ни намека на сведения, полученные в результате проникновения культур.
Вы слишком молоды, чтобы понимать, как это мучительно для ученого. Мы с отцом поступали так, потому что не могли скрывать от свинксов знания. Со временем вы, как и я, осознаете, что отказывать в информации своим коллегам-ученым – не меньшая пытка. Когда вы видите, как они бьются над вопросом, и знаете, что легко можете помочь им, когда вы видите, что они ощупью приближаются к правде, а потом возвращаются на ошибочный путь из-за нехватки информации, вам становится и стыдно, и больно, и неловко.
И вы всегда, всегда должны напоминать себе: это их закон, их выбор. Это они построили стену между собой и правдой и накажут нас, если мы позволим им узнать, как много брешей мы понаделали в этой стене. И на каждого жаждущего правды ученого-фрамлинга приходится десяток схоластов-descabeςados [безголовых], которые презирают знания, которые за всю жизнь не породили ни одной оригинальной идеи и посвятили себя копанию в трудах подлинных ученых в надежде отыскать противоречие, фактическую ошибку или прокол в методике. Эти мухи кружатся над каждым вашим докладом, и, если вы хоть раз проявите беспечность, они поймают вас!
Это значит, что вы не можете упоминать даже имен свинксов, если эти имена возникли от смешения культур. «Чашка» сообщит чужакам, что мы научили свинксов элементарному гончарному делу, Календарь и Жнец – сами понимаете. И даже Господне чудо не сможет нас спасти, если они услышат имя Стрелок.
Записка от Либердада Фигуэйры де Медичи к Миро Рибейре фон Хессе и Кванде Фигуэйре Мукумби, извлеченная из файлов Лузитании по приказу Конгресса и предъявленная в качестве вещественного доказательства на Процессе in absentia ксенологов Лузитании (по обвинению в государственной измене)Новинья закончила работу уже час назад, но не спешила покидать Биостанцию. Клонированные кусты картофеля мирно плавали в питательном растворе. Остается только наблюдать и записывать. Время покажет, какой из сортов даст наиболее устойчивую культуру и самые питательные клубни.
«Если мне нечего делать, почему я не иду домой?» Она не могла найти ответ на этот вопрос. Дети нуждаются в ней, в этом нет сомнений. Не много добра дарит она им, когда уходит в восемь утра и, возвращаясь, застает малышей уже спящими. И все же, твердо зная, что нужно немедленно идти домой, она продолжала сидеть в лаборатории, ничего не видя перед собой, ни о чем не думая, отсутствуя.
Новинья заставила себя вспомнить о доме и удивилась, что не испытывает радости. «В конце концов, – напомнила она себе, – Маркано мертв. Уже три недели. Нельзя сказать, чтобы это случилось слишком рано. Он делал то, для чего был нужен мне, я дала ему в ответ то, чего он хотел, но цепь, связывавшая нас, разорвалась за четыре года до того, как Маркано сгнил окончательно. И все это время – ни мгновения любви. Но я никогда не позволяла себе даже мысли о том, чтобы оставить его. Развод, конечно, невозможен, но разъехаться мы могли. Чтобы он перестал бить меня». До сих пор плохо двигалось и болело бедро, с того раза, последнего раза, как он швырнул ее на бетонный пол. «Какой прекрасный подарок на память, какой сувенир ты оставил мне, Кано, муж мой».
Ноющая боль в бедре проснулась просто от воспоминания. Новинья удовлетворенно кивнула. «Это именно то, чего я заслуживаю. Будет жаль, когда заживет».
Она встала и пошла не хромая, хотя боль была достаточно сильной, чтобы заставить любого нормального человека поберечь ногу. «Я не дам себе поблажки. Ни в чем. Это именно то, чего я заслуживаю».
Она вышла из лаборатории и закрыла за собой дверь. Компьютер тотчас погасил все огни, кроме ламп, освещающих различные культуры растений, даже ночью побуждая их к фотосинтезу. Новинья любила свои растения и своих маленьких зверюшек. Очень сильно любила. Даже сама удивлялась. «Растите, – просила она их день и ночь, – растите, плодитесь и размножайтесь». Она оплакивала неудачников и уничтожала, только если была твердо уверена, что у них нет будущего. И теперь, уходя от Станции, она все еще слышала их музыку, слышала, как их невероятно сложные клетки делятся и удваиваются, и растут, и образуют еще более сложные соединения. Она шла из света во тьму, из жизни в смерть, и душевная боль возрастала в полном согласии с телесной.
С вершины холма, уже на подходе к дому, она увидела пятна света, падавшие от освещенных окон на склон внизу. В комнате Квары и Грего темно. Ей не нужно сегодня сталкиваться еще и с этой виной – с молчанием Квары, жестокими выходками Грего. Но все же огней слишком много – в ее спальне и в передней… Что-то странное, что-то неожиданное творилось сегодня в доме, а она не любила неожиданностей.
Ольяду сидел в гостиной, как обычно, в наушниках, но из его правого глаза торчал разъем. Очевидно, просматривает воспоминания из старых запасов или, наоборот, сливает в память компьютера что-то ненужное. И, как много раз в прошлом, Новинье захотелось списать в файл свою визуальную память, стереть ее, а на образовавшееся место записать что-нибудь приятное. Тело Пипо на холме – вот что она стерла бы с радостью и вставила бы несколько воспоминаний о счастливых золотых днях, что они провели втроем на Станции Зенадорес. И тело Либо, завернутое в простыню, куски любимой плоти, держащиеся только на тонких полосках кожи. Вместо этого – прикосновение его губ, его нежные руки… Но все хорошие воспоминания ушли, они погребены под толстым слоем боли. «Я их украла, все эти счастливые дни, а потому их забрали у меня и заменили тем, что я заслужила».
Ольяду повернулся к ней – разъем в правом глазу. Ее передернуло от боли и стыда. «Прости меня, – беззвучно сказала она. – Если бы у тебя была другая мать, ты не потерял бы глаза. Ты был рожден, чтобы стать лучшим, самым здоровым, самым цельным из всех моих детей, Лауро, но, конечно, разве может что-либо вышедшее из моего лона благоденствовать долго?»
Ознакомительная версия.
