....
- Имеет ли жизнь смысл, или не имеет? Стоит ли, вообще, жить? Вот вопросы, на которые я не могу себе ответить. Так говорил странствующий философ. - Поздно рассуждать, сударь, - возразил ему Дитрих. - Родились уже.
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Будучи на балу при дворе одного из германских князей и оказавшись в плену этикета, полковник Едренин был принуждён танцевать гавот. Фрейлина, танцевавшая с ним, рассказывала потом, что он вполголоса бормотал самому себе: "Ать - два, левой, правой". Когда же ошибался в счёте, командовал: "Отставить!" - Неужели русский полковник воображает себя целой армией? - недоумевала она. Придворная дама не видела разницы между полком и армией и, конечно же, не догадывалась о том, что Едренин не умел вообразить ничего кроме противника, но и тогда неизменно оставался верен присяге.
....
В пустыне к Ланцелоту подошёл грустный человек. - У вас не найдётся верёвки? - спросил он. - Удавиться? - прошептал Ланцелот; он едва разлеплял губы от сильной жажды. Незнакомец криво усмехнулся и объяснил: - Видите ли, я нашёл колодец... - Где?! - вскричал Ланцелот. - Но нет ни ведра, ни верёвки... Нас было двое. Мой приятель так обрадовался виду колодца, что немедленно бросился в него... - Утонул? - Утонул. А у вас... - Что? - спросил Ланцелот. - Верёвки не найдётся? - Найдётся! Ведро, верёвка, всё что угодно! Веди! Незнакомец едва ли ему поверил, но всё же сказал: "Пойдёмте". Так Ланцелот не умер от жажды.
....
Ланцелот пришёл в Александрию, вышел к берегу моря и приблизился к маяку. У подножия его он увидел человека, сидевшего неподвижно на камне; человек этот смотрел на море. Ланцелот присел рядом с ним, а солнце было похоже на расплавленную медь, но уже остывало и бессильно клонилось к крышам города как бы в сонном, болезненном оцепенении. Человек повернул к Ланцелоту лицо и сказал: "Возьми этот маяк. Ведь тебе идти через ночь". - Я не могу этого сделать, - возразил Ланцелот. - Он слишком тяжёл. Человек рассмеялся и сказал: "Ты несёшь на плечах тяжесть Вселенной, а говоришь, что не можешь поднять камня?" - Для чего мне быть берегом, когда я могу быть кораблём? - сказал Ланцелот. - Ты не хочешь быть как берег, - медленно проговорил человек. - Так может быть, поужинаем вместе? Я знаю одну приличную забегаловку. - Идёт, - сказал Ланцелот. И, поднявшись на ноги, они отправились ужинать.
Продолжение одного разговора
- И вот, когда я отчаялся найти утоление своих желаний, я объявил войну всему миру в лице женщин. Это была настоящая мания. Стоило мне познакомиться с понравившейся мне женщиной, и я уже не мог успокоиться, пока не завладевал ей. Или, как мне казалось, завладевал. Только вот нравились мне женщины всё реже и реже. - Должно быть, ты изощрился до крайности. - До крайности. - Поразительно, - сказала Элисса. - Что именно? - Я полагала, что женщина отдаётся до конца лишь в постели. - Не стану тебя разубеждать. Так оно, наверное, и есть. Но в то время я так не думал. - Главное вовремя переключиться на другую женщину, да? - Победа всегда - лишь миг. Она и не может быть ни прочной, ни окончательной. Весь секрет в том, чтобы миг этот как следует запечатлеть. Поставить побеждённого на колени, устроить триумфальное шествие, учредить орден или придумать ещё что-нибудь в этом духе. Всё что угодно в пределах воображения и вкуса. - И ты полагал свою войну успешной? - Да, почему бы и нет, раз я сумел убедить себя в том, что не родилась ещё на земле женщина, которая устояла бы против меня. Так что твоя участь, о божественная, была предрешена задолго до того, как мы с тобой встретились в тот счастливый июльский вечер. - Судьба? - Наверное. - И всё, что произошло, не было для тебя неожиданностью? - Было. Полнейшей. Разве мог я предположить, что влюблюсь?
- И как долго продолжалась эта военная кампания? - Всё время, пока моя армия была победоносна. - И долго она оставалась победоносной? - Всё время, что она у меня была. - Что? - сказала Элисса. - Пока у меня была армия, она была непобедима. - И первая же неудача уничтожила её? - В союзе с последующими победами. - С какими победами? - А о какой неудаче ты говоришь? - Ты меня совсем запутал. - Впервые в жизни перешёл на милицейский стиль, и вот тебе пожалуйста! Запутал. Ричард Бах только так и изъясняется, и ничего. - Прости. Я поняла, о чём ты говоришь. - Тогда вернёмся к протоколу? - Прошу вас, сударь. - Вы очень любезны, сударыня. Расскажу, как я открыл для себя Одоевского и русский романтизм. Дело было так. Каждый раз, одержав очередную победу, я подобно Ганнибалу не умел использовать её в полной мере. Что могло утешить меня, когда, несчастный, я плакал, зарываясь лицом в подушку, орошая её слезами столь обильно, что должен был переворачивать её другой стороной, если не хотел спать на мокром, какие слова, какие доводы могли заслонить от меня жалкое моё положение? Я был беспомощен, унижен и чувствовал себя непоправимо оскорблённым. И ещё сильнее ненавидел, и война продолжалась, и не было никакой возможности выйти из неё сколько-нибудь достойно. Кончилось тем, что я оказался в больнице. Помню стеклянную дверь туалета с недремлющим санитаром за ней, следящим за тем, что происходит внутри, помню короткие и внятные распоряжения женщин в белых халатах: "Открой рот. Подними язык. Уколов захотелось? А ну глотай". Помню миловидную девушку, входившую каждое утро в палату и жизнерадостно объявлявшую: "Мальчики! На коробочки!" Следует заметить, что средний возраст обитателей палаты, в которой я находился, составлял порядка сорока лет. Иногда она называла нас "мальчиками-колокольчиками". Начитанная девочка. В перерывах между сеансами трудотерапии (норма - двадцать коробочек, может быть, больше, не помню), приёмами разного рода таблеток и пищи, задушевными беседами с врачом, до неприличия ласково заглядывающим в глаза, и походами в курилку я читал. Очень много читал. И очень медленно. Прочитал "Замок". Потом "Саламандру". Тогда-то я и открыл для себя Одоевского. - Ты не терял понапрасну времени. - Когда на палубу ворвались пираты, Цезарь, как ни в чем ни бывало, продолжал чтение. - И ты не скучал? - Очень скучал. Потому и сбежал. - Вот как. Так значит, ты совершил побег? - Не желая ни в чем уступать сеньору Казанова. Курилка представляла собой помещение два на четыре метра (примерно). Пол и стены до высоты полутора метров (опять же, примерно) были выложены кафельной плиткой. Вдоль стен стояли низенькие скамеечки, на которых размещалось до двадцати человек мужского пола, молчаливо и сосредоточенно выпускавших дым в лицо друг другу; их разделяла узкая полоса видавшего виды кафеля, в геометрическом центре которой, как бы уравновешивая микрокосм, стояло ведро, до половины наполненное водой, в которой плавали окурки, плотным слоем покрывая её поверхность. - Но причём тут курилка? - Узнаешь. Не задохнуться в таких условиях можно было только при бесперебойной работе вентилятора. Он закрывал собой форточку, - единственную незарешёченную часть окна. - И чтобы удрать через курилку, нужно было выломать этот вентилятор. - Да? Мне это не пришло в голову. Чтобы на глазах у санитара ломать государственное имущество, причем с более чем прозрачной целью... За это полагалось "три куба аминазина и улёт". - Тогда причём тут курилка? - Узнаешь. Благодаря героической работе вентилятора, в курилке было что в тамбуре "накурено, и в то же время как-то свежо". Но холодно. Как в высоких слоях атмосферы. В детстве я не верил, что там холодно. Ведь чем ближе к солнцу, тем должно быть теплее! И как это увязать с историей Икара? Я и теперь в это не верю. А тогда вот поверил. И мне казалось, что я лечу в самолёте, у которого выбиты все окна. - Иллюминаторы. - Вот-вот. Деловитый гул мотора, лёгкая облачность, бодрящий сквозняк и мелкое постукивание зубов. На улице было нежарко, как-никак ранняя весна, и я замерзал. Когда я намекнул на это своему врачу, он с развязной пристальностью заглянул мне в глаза, явно пытаясь высветить мои тайные замыслы, но я был неумолим. И демонстрируя перед ним свои фиолетовые пальцы, настойчиво повторял: "Холодно мне. Малокровие у меня. Гемоглобин низкий. Холодно". С видимым сожалением он разрешил мне носить поверх больничной пижамы вязаный джемпер. В последствии я предоставил ему повод пожалеть об этом ещё больше. Джемпер у меня был нельзя сказать чтобы очень куцый, он доходил мне до колен. И когда я шёл по улице, вид у меня был вполне благопристойный, если не принимать в расчёт вызывающе красных штанов и тапочек, бодро шлёпавших задниками по тротуару. Меня могли, конечно, принять за психа, но и только. Кто догадается, что я только что совершил дерзкий побег из места, где их содержат? Больничный штамп, яркий и причудливый как иероглиф, находится там, где ему и положено быть - на... ягодице. А она прикрыта джемпером. Никаких следов. Весёлый от утренней дозы допинга, с книгой Одоевского под мышкой, вышагивал я по весенней улице и, покуривая сигаретку, улыбался незнакомым женщинам, и воздух свободы переполнял меня...
