— Выйдем? — спросил Щербаков.
Панна покачала головой.
Когда Щербаков вернулся в ложу, возле Панны находился Суровягин. Они оживленно беседовали.
— Я не помешал? — Щербаков протянул Панне плитку шоколада.
Суровягин сухо поздоровался.
— Угощайтесь, мальчики, — сказала она, отламывая шоколад, и весело посмотрела на них.
— Давно я вас не встречал, — вежливо сказал Щербаков, Помните вечеринку у Панны? Вы тогда так жаждали знакомства с Рутковской. Она вам понравилась?
Суровягин стоял прямо, чуть откинув голову назнд. На вопрос Олега он только пожал плечами.
Раздался третий звонок. Гул в зрительном зале стих. Музыканты настраивали инструменты.
— Значит, договорились встретиться у выхода, — сказал Суровягин Панне и, не взглянув на Щербакова, вышел.
— Какая муха его укусила? — спросил Щербаков.
— Давайте оперу слушать.
— Он что, ревнует? — не унимался Щербаков.
— Спросите его, — засмеялась она.
— И так видно.
— Вот возьму и выйду замуж за него. Кому вы будете тогда исповедоваться?
— Парень он ничего, — заметил Щербаков. — Только, кажется, суховат немного. Скучных людей терпеть не могу. Может быть, я ошибаюсь…
Опера кончилась в одиннадцать вечера. Суровягин ждал Панну у выхода. Она подхватила обоих под руки, и они вышли на шумную улицу.
— Андрей, вы знаете, Аню Рутковскую арестовали.
— Знаю.
— А нас с Олегом могут арестовать? Мы ведь тоже бывали в ее компании, дружили даже…
— Ничего хорошего в этом не нахожу. — Суровягин пожал плечами.
Щербаков улыбнулся. Сейчас она подбросит жару. Панна умела это делать, когда хотела. Но она почему-то промолчала. Суровягин, видимо, был не в духе. Щербаков догадался, почему: Андрей считал его здесь лишним. Ну и пусть!
Вдруг Панна воскликнула:
— Знаете, друзья, у меня сегодня день рождения. Двадцать лет!
— Двадцать салютов из двадцати бутылок шампанского? рассмеялся Щербаков.
— Поздравляю, — сказал Суровягин.
Щербаков куда-то метнулся и скоро вернулся с букетом цветов.
— Где вы их раздобыли, Олег? Какая прелесть!
— Это неважно, Панна. Важно, что в жизни есть цветы…
Панна шла между Щербаковым и Суровягиным.
«И тогда мы шагали по бокам Панны, точно конвоиры», — подумал Щербаков.
Было какое-то странное настроение. Ему казалось, что улица вместе с ними поднимается ввысь и летит сквозь ночь, сквозь годы, сквозь множество воспоминаний. Утреннее посещение тюрьмы. Записка Ане, вложенная в передачу. Театр. «Иван Сусанин». День рождения Панны. Все это удивительные куски жизни. А в порту…
Щербаков заговорил о своей работе:
— Вчера мы закончили ремонт крана. Вот была радость. Василий Иванович говорит…
Суровягин хмурился.
— Почему вы думаете, что нам интересно слушать о Василии Ивановиче? — он с нажимом произнес «нам». Щербаков изумился:
— Вы так думаете? Если…
Панна перебила Суровягина:
— Ребята, я запрещаю вам ссориться!
Она стояла между ними и переводила глаза с одного на другого.
— Да мы не ссоримся, — усмехнулся Щербаков.
— Панна, отойдите в сторону, — решительно сказал Суровягин. — Нам надо поговорить со Щербаковым.
— И не подумаю!
— Зря.
— Это моя забота.
Щербаков сел на скамейку и закурил.
— Я вас слушаю, Суровягин.
— Вы сейчас же оставите Панну. И никогда больше не будете встречаться с ней.
— Это почему же?
— Вы компрометируете ее.
Щербаков медленно встал. Он был мертвенно-бледен.
— Андрей, как вам не стыдно? Помиритесь сейчас же, — Панна топнула ногой. — Ну?
— Либо он, либо я, — потребовал Суровягин.
— Андрей, вы действительно невыносимы!
— Выбирайте…
— Это уж слишком. Олег, пошли! — Она круто повернулась.
Щербаков постоял минуту-другую, посмотрел вслед удаляющейся фигуре Суровягина, потом шагнул за Панной.
Еремин вошел в кабинет Лобачева.
— Здравствуй, Николай Николаевич. Где же именинница?
Лобачев не ответил. Он сидел за столом и увлеченно рассматривал в лупу какую-то фотографию. Еремин знал характер друга и не обиделся на его молчание.
— Здравствуй, Николай Николаевич, — повторил он, усаживаясь в кресло.
— Это ты, Алексей? — встрепенулся Лобачев. — Садись, голубчик. Садись. Панна где-то задержалась.
Лобачев мельком взглянул на Еремина и опять занялся фотографией.
Еремин расставил шахматы и осмотрелся. Кабинет был забит книгами и чучелами морских животных. По обе стороны письменного стола возвышались два громадных аквариума. И чего только не было в них! Рыбы, морские звезды, медузы, креветки, трепанги, акулы-карлики, крабы…
«Мой карманный Тихий океан», — с гордостью говорил профессор, знакомя друзей с обитателями аквариумов. Самое удивительное заключалось в том, что морская фауна и флора жили в условиях, близких к естественным. Аквариумы как бы представляли кусочки океана, чудом перенесенные в комнату. Можно было часами сидеть возле них, созерцая трепетное биение жизни.
— Червей, между прочим, я принес, — нарушил молчание Еремин. — Завтра пораньше выйдем.
Лобачев рассеянно взглянул на него.
— Н-да… Все-таки это невероятно. Не верю!
— О чем ты?
Лобачев накрыл ладонью кучу фотографий на письменном столе:
— Чигорин прислал.
Такие же фотографии Еремин видел у начальника управления. Снимки были сделаны под водой. На всех фотографиях — изображение темного веретенообразного тела с тупой, обрубленной головой. Еремин перебрал снимки. Они ничего не говорили ему.
— Разве мало акул в океане, — осторожно заметил он, зная характер друга.
— Он еще сомневается, — Лобачев поднялся, высокий, стройный. — Да что с тобой говорить, профан ты эдакий! Человек, который сделал эти снимки, может быть, открыл новый вид акулы, если это акула, конечно. Понимаешь теперь?
— Интересно, что и говорить! Одной акулой в океане будет больше. Вы, ихтиологи, поднимете шум, напишете статьи в журналах, но…
— А известно ли тебе, что именно это животное — они там на острове называют его Чаком, то есть черной акулой, — беспощадно истребляет каланов в заповеднике?.. Таня Чигорина права, тысячу раз права.
Еремин более внимательно рассмотрел фотографии.
— Откуда видно, что именно этот… Чак похищает каланов?
— Вот, — Лобачев протянул фотографию, которую держал в руке.
Снимок был расплывчатый. Чак держал калана за задние лапы; голова зверька находилась почти под брюхом хищника.
— Куда Чак тащит свою жертву?
