– А я звонила тебе триста раз, Эми, тебя вообще невозможно дома застать, я даже думала, что-то стряслось, тебя что, перевели в другую смену?
– Нет. Я… у меня новая работа.
– Опять?! Ты же вроде нарадоваться не могла на свою начальницу, что случилось?
– Много чего случилось, – тихо сказала Эми, закрывая глаза. Как сказать… как объяснить, и с чего начать и… можно ли вообще говорить такое? «Грейси, у меня есть тетрадь, в которую я записываю свои желания, и они сбываются. Но как только это происходит, какой-то человек рядом со мной умирает. И мне страшно, Грейси. Мне страшно. Давай я расскажу тебе всё, а ты меня успокоишь, что я просто сошла с ума».
Вместо этого она сказала:
– Я соскучилась. Может, возьмёшь как-нибудь бутылочку наливки и заглянешь ко мне вечерком?
– О, конечно, дорогая! Вот только договорюсь с Сэнди, чтобы меня подменила, а то у меня до конца недели вечерняя смена и я не уве…
Конец фразы потонул в визге подшипников и чудовищном грохоте. Эми знала этот звук из фильмов, хотя там он был не таким громким и режущим ухо: яростный скрежет сминаемого металла, когда на огромной скорости врезаются друг в друга два автомобиля. Мгновение над перекрёстком висела неестественная тишина, а потом поднялся тревожный гул, перемежаемый криком. Но Эми не обернулась. Она вообще не двинулась с места, просто стояла и смотрела на пластиковую стенку кабинки, отстранённо слушая голос Грейси, который спрашивал её, что там случилось – стояла до тех пор, пока чья-то рука не схватила её за плечо и не оттолкнула от телефона, чтобы позвонить в 911.
Вот это была третья вещь, омрачавшая новую жизнь Эми Завацки.
А так у неё было всё хорошо.
* * *
Восемь лет спустя всё стало иначе.
У неё была новая квартира. Тесный крысятник с вечно барахлящей проводкой и видом на свалку она сменила на шестикомнатные апартаменты в пентхаусе элитного жилого здания. В квартире было две спальни и джакузи, а дизайн, мебель и занавески для неё, в качестве личного одолжения, подбирал Глен Шеппард – один из лучших в Нью-Йорке дизайнеров, обставлявший гостиные голливудских звёзд и действующих сенаторов. Даже восемь лет спустя после того, как кто-то – она редко задумывалась кто – сунул ей под подушку дневник, исполнявший любой её каприз, Эми Завацки не была ни сенатором, ни кинозвездой. Но это лишь потому, что она этого не хотела. То, что она хотела, она получала.
Квартиру она не просила, впрочем, она её заработала. Работа у неё тоже была новая. После того как Стефани Дженкли уличили в промышленном шпионаже на компанию-конкурента, Эми естественным образом оказалась первой и главной кандидатурой на её должность. Вторым консультантом по униформе она пробыла ещё четыре месяца, затем её снова повысили – на этот раз до дизайнера женской линии ежедневного платья. И в этой должности она проработала в «Лекстер-Мод» ещё два года, всё чаще и чаще видя на женщинах, ловивших такси, обедавших в кафе и делающих покупки в супермаркетах, ту самую одежду, которую создавала для них она. Это было поразительное ощущение – так, словно её мысли и стремления каким-то волшебным образом материализовались во вполне телесную форму. Впрочем, это чувство для Эми Завацки не было новым.
Шёл третий год её работы в «Лекстер-Мод», когда на коктейльной вечеринке, которые обожала устраивать Элизабет Нелкинз, Эми познакомилась с Гленом Шеппардом. Глен знал в этом бизнесе всё и всех, хотя и не имел к нему прямого отношения, однако спал с большей частью модельных воротил, включая и Нелкинз. К тому времени, правда, они разошлись, и позже Эми подозревала, что Глен решил увести её из «Лекстер-Мод» не в последнюю очередь для того, чтобы насолить своей бывшей. Если так, ему это удалось: при активном посредничестве Глена Эми успешно сманили «Пердженси и Картер», узко специализировавшиеся на повседневной одежде для среднего класса и, по сути, монополизировавшие эту область в большинстве штатов Новой Англии. Помимо престижа и более чем соблазнительного жалованья, они предложили ей право ставить своё имя на бирках, пришиваемых к изнанке воротничка. Тогда-то и оказалось, что квартира, работа и окружение – это не единственное, что ей придётся переменить.
Теперь на очереди было её имя.
– Как-как? Звацки?
– Завацки.
– Завацки? Но это же просто ужасно. Не поймите меня превратно, – говорил, нервно обмахиваясь газетой, председатель совета директоров «Пердженси и Картер». Стоял знойный летний день, и хотя в офисе вовсю гудели кондиционеры, этому тучному мужчине с одутловатым лицом и бычьей шеей вряд ли было бы комфортно даже на Аляске. – Я ничего не имею против русских…
– Я не русская, мистер Олуэн, – слегка улыбнулась Эми. – У моего отца вроде бы были предки из Польши. Но это так, знаете, семейная легенда…
– Польша, Россия – мне всё равно, главное, что на таком имени язык сломаешь. Если оно станет визитной карточкой вашей линии, оно должно звучать и, главное, запоминаться. Эми, Эми… Как, говорите, ваше второе имя? Роуз? Эми Роуз… Нет, звучит, как псевдоним авторши любовных романов. – Он отбросил газету и нервно отёр шею салфеткой. Эми сидела перед ним, крепко сжав коленки и положив на них переплетённые пальцы. – А Эми – это вообще что такое? Сокращение от Эмили?
– Нет. – Это на самом деле было сокращением от имени Эмма, хотя никто никогда не называл её так – никто, кроме отца в те тёмные, густые мгновения, что предшествовали удару его кулака об её челюсть. Роуз тоже не было её именем – оно стало данью полуистёршейся памяти о какой-то из прабабушек по отцу, той самой полячке, которая якобы иммигрировала в Штаты во времена Великой Депрессии и положила начало бесславной истории американских Завацки. На польском её имя звучало немного иначе, но этого Эми говорить мистеру Олуэну не собиралась.
– Нет? Чёрт. Эмили звучит лучше. Эмили Роуз… о! Да! То, что надо. Вы будете Эмили Роуз, что скажете, согласны?
Он предлагал ей положение, известность и сто пятьдесят тысяч долларов в год. Разумеется, она была согласна.
Тогда-то, видимо, кончилась жизнь Эми Завацки и началась новая жизнь, жизнь Эмили Роуз. Вот только для своих друзей, и своего дневника, и для себя самой она всё равно оставалась Эми, той самой Эми, что начала эту новую жизнь задолго до того, как ознаменовала её новой работой, квартирой, именем… новыми друзьями, кстати, тоже.
Лиз Нелкинз так и не простила ей «предательского побега», как она выразилась, кривя губы в обжигающе презрительной гримасе, славившейся на весь «Лекстер-Мод». Эми не пыталась объяснять ей: за два с половиной года в этом бизнесе она поняла, что человек, заставляющий тебя оправдываться, менее любого другого стоит каких бы то ни было оправданий. Сама Лиз на её месте поступила бы точно так же; может, мечтала поступить точно так же, но не могла. Её не звали в «Пердженси и Картер». И у неё не было маленького тайного друга в красно-жёлтой обложке, у которого она могла бы об этом попросить.
