— Вы подожгли дом! — воскликнул Кемп.
— Поджег. Это было единственное средство скрыть свои следы, и дом был, вероятно, застрахован.
Я тихонько отодвинул болты наружной двери и вышел на улицу, я был невидим и в первый раз начал понимать все преимущества, которые давала мне невидимость. В голове моей уже кипели планы тех удивительных и чудесных вещей, которые я мог теперь сделать безнаказанно.
— В первый раз, спускаясь по лестнице, я встретил неожиданное затруднение в том, что не видел своих ног; раза два я даже споткнулся, а хвататься за перила было тоже как-то непривычно-неловко. Не глядя вниз, однако, по ровному месту мне удалось идти довольно твердо. Настроение мое, как я говорил, было самое восторженное. Я чувствовал себя подобно зрячему человеку, — с подбитыми ватой подошвами и беззвучной одеждой, — в городе слепых и испытывал непреодолимое желание шутить, пугать встречных, хлопать их по спине, сбивать с них шляпы и вообще прилагать к делу исключительные преимущества своего положения. Но едва я вышел в Портланд-Стрит, где жил рядом с большим магазином суконных товаров, как позади меня раздался сильный толчок и дребезжание, и меня что-то со всего размаха ударило в спину; я обернулся и увидел человека с полной корзиной сифонов сельтерской воды, в изумлении взирающего на свою ношу. Хотя мне было и очень больно, но он показался мне таким невозможно смешным в своем удивлении, что я громко захохотал. «В корзине-то чорт», — сказал я и выдернул ее у него из рук. Он выпустил ее беспрекословно, и я повесил всю эту тяжесть высоко в воздухе. Но тут какой-то дурак-извозчик, стоявший у дверей трактира, бросился вслед за корзиной, и его протянутые пальцы с весьма неприятною силой ударили меня прямо в ухо. Я выпустил корзину, с треском полетевшую на извозчика, и тут, среди криков и топота, среди выбегавших из лавок людей и останавливающихся экипажей, поднял, что я наделал и, проклиная свою глупость, попятился к окну магазина и начал бочком выбираться из суматохи. Еще минута, — и толпа окружила бы меня и накрыла. Я столкнул с дороги мальчишку из мясной лавки, к счастию, не обернувшегося и не видавшего пустоты, которая почти сшибла его с ног, и юркнул за извозчичью пролетку. Не знаю, чем окончилась эта история. Я перебежал улицу, к моему благополучию, довольно пустынную, и, почти не замечая дороги в охватившем меня теперь страхе, пустился прямо в запруженный в этот час народом Оксфорд-Стрит. Я попытался попасть в поток народа, но толпа была слишком густа и мне сейчас же все стали наступать на ноги. Я пошел по мостовой, неровности которой больно резали мне ноги, и дышло тащившегося мимо кабриолета угодило мне прямо в лопатку, напомним, что я уже и прежде получил сальный ушиб. Я убрался кое-как с дорога кабриолета, конвульсивным движением увернулся от наезжавшей на меня ручной тележки и очутился позади пролетки. Меня спасла счастливая мысль: я пошел следом за пролеткой, медленно подвигавшейся по улице, пошел и испуганный и удивленный оборотом своих приключений, дрожа от страха и трясясь от холода. Был ясный январский день, на мне не было ни единой нитки, а грязь на мостовой почти замерзла. Как это ни кажется мне теперь глупо, но я совсем упустил из виду, что, прозрачный или непрозрачный, буду все-таки подвержен действию погоды и всем его последствиям. Вдруг меня озарила блестящая мысль. Я забежал с боку и вскочил в кэб. Весь дрожащий, испуганный, с симптомами начинавшегося насморка и все более и более привлекавшими мое внимание синяками на спине, я медленно проехал по Оксфорд-Стриту и мимо Тотенгэм-Корт-Рода. Теперешнее мое настроение ничуть не походило на то, в котором десять минут назад я вышел из дома. Так вот оно что значит, невидимость-то! Единственной моей мыслью теперь было выпутаться из беды, в которую я попал. Мы проплелись мимо Мьюди, и там какая-то рослая женщина с пятью или шестью книгами в желтых обложках позвала моего извозчика, и я выскочил как раз во время, чтобы удрать от нее, едва не попав при этом под железнодорожный вагон. Я побежал по дороге в Блумсбэри-Сквер, намереваясь повернуть за музеем к северу, чтобы добраться до менее многолюдного квартала. Мне было теперь страшно холодно, и странность моего положения так действовала на мои нервы, что на бегу я все время всхлипывал. На западном углу сквэра, из конторы Фармацевтического общества выбежала маленькая беленькая собачка и прямо направилась ко мне, уткнувшись носом в землю. Я никогда прежде не представлял себе ясно, что нос для собаки — все равно что глаз для зрячего человека. Запах прохожего воспринимается собаками точно так же, как его внешний вид людьми. Эта белая собака начала бросаться и лаять, показывая, на мой взгляд слишком ясно, что она знает о моем присутствии. Я перебежал на ту сторону Россель-Стрита, все время оглядываясь через плечо, и очутился на Монтес-Стрите, сам не понимая хорошенько — куда я бегу. Вдруг загремела музыка, и из Россель-Сквэра повалила толпа народа, предшествуемая красными куртками и знаменами «Армии Спасения». Пробраться через такую толпу, — поющих среди улицы и насмехающихся над ними по тротуарам, — я не имел никакой надежды, а назад вернуться боялся. В одну минуту решение мое было принято: я вбежал в белые ступени какого-то здания, напротив решетки музея, чтобы переждать там, пока не отхлынет толпа. К счастию собака остановилась, заслышав музыку, постояла в нерешимости и, поджав хвост, бросилась назад в Блумсбэри-Сквэр. Приближаясь, хор ревел с бессознательной иронией какой-то гимн на слова: «Когда мы лик Его узрим?»; и время, пока не схлынул поток народа на тротуар рядом со мной, показалось мне бесконечно длинным. «Тум, тум, тум», гремел барабан гулко и отрывисто, и я не тотчас заметил двух мальчуганов, остановившихся рядом со мной. «Погляди-ка», говорил один из них. «Что поглядеть-то?» спросил другой. «Ишь — следы. Кто-то босой. Знать, по грязи ходил». Я взглянул вниз: мальчишки остановились и глядели, разинув рот, на грязные следы моих мог по только что выбеленным ступеням. Прохожие толкали мальчишек и оттирали их прочь, но их проклятая смекалка была настороже. «Тум, тум, тум… Когда, тум, мы лик Его, тум, узрим, тум, тум». «Чтоб мне провалиться, — говорил один из мальчишек, — если по этим ступенькам не взошел кто-то босиком». — «И назад не сходил; а из ноги-то у него кровь текла». Самая густая толпа между тем уже миновала. «Гляди, Тэд!» — воскликнул младший из сыщиков тоном самого глубокого удивления и прямо показал мне на ноги. Я посмотрел вниз и тотчас увидел смутный очерк их формы, обрисованный брызгами грязи. На минуту я остолбенел. «Чудно! — сказал старший. — Право слово, чудно! Будто привидение ноги, ишь ты!» Он нерешительно подходил ко мне, протянув руку. Какой-то прохожий остановился посмотреть, что такое он ловит, потом девушка. Еще минута, — и он бы тронул меня. Тут я понял, что мне делать. Шагнув вперед, при чем мальчик с криком отскочил прочь, я быстрым движением перемахнул через ограду в портик соседнего дома. Но меньшой мальчик зорко уловил это движение, и не успел я сойти со ступенек на тротуар, как, оправившись от своего минутного изумления, он уже кричал, что ноги теперь перепрыгнули через стену. Все бросились смотреть и видели, как с быстротою молнии появлялись на свет Божий мои новые следы на нижней ступени и на тротуаре. «Что там такое?» — спросил кто-то. «Ноги! Глядите! Ноги бегут!» Весь народ на улице, кроме моих трех преследователей, стремился за «Армией спасения», и этот поток задерживал не только меня, но и их. Поднялись восклицания, удивление и расспросы. Кувырком перелетев через какого-то парня, я все-таки выбрался таки из толпы и через минуту бежал, сломя голову, вокруг Россель-Сквэра, с шестью или семью изумленными людьми, гнавшимися за мною по следу. Объясняться им было некогда, а то вся толпа, наверное, бросилась бы за мною. Дважды я огибал углы, трижды перебегал через улицу и возвращался назад тою же дорогой, и когда ноги мои стали гореть и высыхать, мокрые следы потускнели, наконец, я смог улучить минуту отдыха, воспользовался ею, чтобы оттереть ноги руками, и, таким образом, скрылся окончательно. Последнее, что я видел из погони, была маленькая кучка человек в двенадцать, рассматривавших в безграничном недоумении медленно высыхавший след ноги, причиненный лужею в Тависток-Сквэре, — след, столь же одинокий и необъяснимый, как единственная находка Робинзона Крузоэ в его пустыне. На бегу я согрелся до некоторой и бодрее продолжал свой путь по окружавшей меня теперь сети глухих переулков. Спина у меня болела и коченела, челюсть ныла от пальцев извозчика, и кожа на шее была содрана его ногтями, в ногах я чувствовал сильную боль и хромал немного от пореза одной из них. Встретился мне тут же какой-то слепой, и я, прихрамывая, бросился от него бежать, боясь чуткости его восприятий. Раза два наталкивался я на прохожих и изумлял их неизвестно откуда происходившими ругательствами. Потом в лицо мне стало потихоньку спускаться что-то мягкое, и весь сквэр покрылся тонким слоем медленно падавших хлопьев снега. Я простудился и, несмотря на все старания, то и дело, чихал. Всякая собака, попадавшаяся мне по дороге, со своим уткнутым в землю носом и любопытным пофыркиваньем, была для меня источником ужаса. Вскоре мне стали попадаться бежавшие и кричавшие на бегу люди, сначала немногие, потом еще и еще. В городе был пожар. Они бежали по направлению к моей квартире, и, оглянувшись на одной улице, я увидел клубы черного дыма над крышами и телефонными проволоками. Это горела, наверное, моя квартира; мое платье, аппараты, все мое имущество, кроме чековой книжки и трех томов заметок, оставленных мною в Портлэнд-Стрите, — были в этой квартире. Все это горело! Уж и правду сказать, я действительно сжег свои корабли. Весь дом пылал.
