А теперь он проходит мимо женского туалета, и…
О Боже, нет.
Но это пришло к нему.
Она, здесь.
Ночью.
Никого вокруг.
И…
И Дженис — медсестра, и имеет доступ к разного рода лекарствам, включая те, что заставляют боль отступить, а она так долго испытывала боль из-за Тони. Он увидел её татуированную руку, вспомнив её гораздо более детально, чем когда видел её собственными глазами, узнал узор полосок на тигре, положение его когтей, блеск глаз. Он знал это тату как — ну да, пошлое клише — как собственную ладонь. Но в этой ладони был зажат шприц, и Дженис делала инъекцию самой себе.
Сначала он попытался обшарить её память в поисках сведений о том, что она страдает диабетом, но…
Но нет. Он знал, что он видит, что он вспоминает. Она кололась. Чтобы сделать жизнь терпимой, чтобы пережить ещё один день.
Он ей сочувствовал. Он знал, что наркозависимость — не редкость среди врачей и медсестёр, но он, чёрт возьми, не желал знать её секреты. И вообще-то он обязан был об этом сообщить, только…
Только о чём бы он сообщил? Что ему кажется, что он помнит, как она делала себе инъекцию? Она не делилась с ним добровольно этой информацией, и он не натыкался случайно на улики. Всё было лишь в его голове.
Он продолжил шагать по больничным коридорам, ненавидя себя за вторжение в её личную жизнь и желая, чтобы всё это закончилось.
Оррин Джиллет вышел из комнаты, в которой агент Доусон проводила интервью. Рэйчел Коэн закрыла журнал и вернула его на маленький столик рядом с её креслом, подошла к нему и улыбнулась своей самой приятной улыбкой.
— Привет, — сказала она.
Оррин явно удивился тому, что она всё ещё здесь.
— О, привет, — ответил он. Это было далеко не так тепло, как в первый раз. — Насколько я понимаю из того, что вы раньше сказали, вы — та, что читает меня, верно?
Рэйчел кивнула.
— Верно. Не хотите пойти куда-нибудь пообщаться?
— Из больницы пока никого не выпускают.
— Нет. Но внизу, в вестибюле есть кафетерий. Можно и съесть чего-нибудь.
— Ладно, — ответил Оррин, но как-то рассеяно.
— О’кей, — ответила она. — Одну секунду. — Она отошла к ближайшему питьевому фонтанчику и склонилась над ним; при этом джинсы туго натянулись на ягодицах. Бросить на него взгляд из такой позы было трудновато, но — да — Оррин оценивающе смотрел на неё. Она позволила себе улыбку, которую он не мог видеть, потом вернулась к нему.
— Ну что, идём?
Питер Муленберг и полдюжины старших стратегов изучали прогнозы погоды для районов нанесения ударов. Дверь открылась, и вошёл адъютант.
— Простите, господин министр.
— Да? — ответил Муленберг.
— Я только что говорил по телефону со старшим агентом Секретной Службы в Лима-Танго, Сьюзан Доусон. Они улучшают контроль над тамошней ситуацией. Да, стало ясно, что кто-то читает воспоминания Джеррисона, но они такие же, как воспоминания любого другого человека. Пока что-нибудь не спровоцирует конкретное воспоминание, вы даже не будете знать, что имеете доступ к чужой памяти. Нужен некий триггер, чтобы её включить.
Муленберг взглянул на дисплейную стену; позывной CVN-74, обозначавший авианосец «Джон К. Стеннис», сдвинулся немного ближе к назначенной позиции.
— Хорошо, — сказал Муленберг, — будем надеяться, что, кто бы он ни был, не будет читать газет и смотреть новостей от сего момента и до часа ноль, потому что я лично не могу видеть всё это и не подумать, что пора бы уже кому-то что-то сделать — а подумав так, он сразу узнает, в чём это «что-то» состоит, верно?
— Да, господин министр, — ответил адъютант. — Полагаю, так.
Кадим Адамс знал, что президент Джеррисон постоянно находится в своей палате в реанимации. Но по натуре он был очень общительным человеком; Кадим довольно часто видел это по телевизору. Ему наверняка одиноко. Лежать в больнице вообще несладко, Кадим знал это по собственному опыту. Но, более того, Джеррисон был политиком; он не сможет устоять перед возможностью устроить фотосессию. Даже пронзённый пулей террориста президент найдёт время повидать ветерана Иракской войны, сделать фото, как он пожимает молодому человеку руку и — да, Кадим был знаком со статистикой — принимая во внимание, как плохо за него голосовали афроамериканцы, появиться в газетах поздравляющим чернокожего солдата будет для него лучшим из вариантов.
И поэтому он пошёл в кабинет доктора Сингха и терпеливо дождался у закрытой двери, пока из неё выйдет тот, кого Сьюзан Доусон сейчас допрашивала. Прежде чем к ней привели кого-то ещё, он вошёл.
Сьюзан выглядела немного обеспокоенной.
— Привет, Кадим.
— Он улыбнулся так тепло, как только смог.
— Привет, Сью.
Она не улыбнулась в ответ.
— Это страшно неловко, что ты помнишь всё, что помню я.
— Прошу прощения, что выделывался сегодня утром. Я не хотел совать нос.
Она кивнула.
— Полагаю, это не страшнее того, что я делаю с разумом профессора Сингха. Я лишь надеюсь, что эти сцепки не навсегда.
— Не знаю, — сказал Кадим. — Это было бы здорово, в каком-то смысле. Я никогда не учился в колледже. Но теперь у меня типа есть образование — всё, что вы помните из своих занятий, я тоже могу вспомнить. Не думаю, что выбрал бы своей специальностью географию, но сейчас я знаю вещи, которых никогда не знал.
— Надо полагать, — сказала Сьюзан. — Так, Кадим, чем я могу тебе помочь?
— Мэм, — сказал он, — я хотел попросить об одолжении.
Она слегка наклонила голову, по-видимому, отметив, что он перестал называть её фамильярным «Сью».
— Я слушаю.
— Президент, он ведь прямо под нами, верно?
На мгновение у неё стал такой вид, будто она собралась это отрицать — рефлекторная реакция на угрозу безопасности — но в этом не было смысла; в выпусках новостей упоминалось, что он на втором этаже. Она кивнула.
— Я бы хотел с ним увидеться. Познакомиться с ним. Ну, вы знаете. Что-то, о чём потом можно будет рассказать внукам.
Кадим не сомневался, что Сьюзан или один из её помощников уже изучили его послужной список в мельчайших деталях. Они знают, что он — образцовый солдат и даже имеет некую степень допуска из-за оружейных систем, с которыми имел дело. Не было совершенно никаких причин считать, что он может представлять собой угрозу.
— Он всё ещё очень слаб. Он в реанимации.
— Я знаю, мэм. И я знаю, что вы его видите каждый день уже много лет. Но для парня вроде меня — у меня никогда не будет другого шанса. А для меня это так много значит.
