Сто лет прошло, хочу проснуться.
Сто лет.
В послании спящей красавицы что-то было.
Проснуться, вдохнуть чистый смолистый воздух, услышать ровный шум моря и леса, негромкое журчание речной, текущей быстро воды. Но сто лет Шурика еще не прошли. И в голубом небе ни облачка. И солнечные лучи, прорываясь сквозь узкие щели рассохшегося сеновала, аккуратно резали воздух, раззолачивали невесомую пыль. В последний раз сено сюда загружали, наверное, еще во времена бондаря, о котором вчера рассказал сосед Ивана Лигуши. Неопределенное тряпье, растерзанные книги. Остро пахло пылью, прелыми вениками, над южной окраиной города погромыхивала сухая гроза — в общем, Шурик устроился почти удобно: под ним шуршал, потрескивал, как сухой порох, выцветший, мумифицировавшийся от времени чекистский кожан. Прильнув к щели, Шурик не спускал глаз с запущенного двора.
Все во дворе заросло крапивой и лебедой. О существовании собачьей будки можно было лишь догадаться — по ржавой провисшей проволоке, с которой тоскливо свисал обрывок железной цепи. Не пересекали лебеду собачьи тропки, не сидели на заборах ленивые коты. Даже суетливые воробьи осаждали лишь ту часть березы, что нависала над улицей — во двор Лигуши ни один воробей ни разу не залетал. В комнате — гнезда осиные, вспомнил Шурик, а здесь пусто.
Дешевле, чем у нас, только в раю, но у нас выбор круче.
Пыль. Духота.
Предгрозовое тяжкое небо, еще голубое, но уже тронутое, тронутое изнутри грозной фиолетовой чернью.
— Барон! Барон!
Все вечно, философски подумал Шурик.
Ничто не исчезает, ничто не возникает из ничего.
Просто одно перетекает в другое. Отцы дерут ремнями тинейджеров, тинейджеры, подрастая, дерут ремнями своих детей. Не попади я в армию, сидел бы сейчас не на сеновале, а в тюрьме. Мог с Соловьем задружить. На пару с Костей-Пузой делали бы большие дела. Не помогли бы Роальду серые, холодные, навылет глаза.
Впрочем, сказал себе Шурик, про Роальда не надо.
Лигуша — это да. Лигуша — другое дело. Официант из кафе, возвращая Шурику бумажник, только фыркнул неприязненно: «Лигуша?» Собственно, и на сеновале я сижу по его вине. «Обратил внимание на сеновал? — спросил Роальд, когда он связался с ним из квартиры Врача. — Только не спрашивай, что за сеновал, в чьем дворе. Знаю я твои штучки. И не называй меня кукушонком».
«Да, мой кукушонок!»
Роальд недовольно засопел:
«Этот сеновал уже проверяли. Не важно, кто. Я сказал — проверяли, значит, проверяли. Там хреновина разная, ничего интересного, дерьмо, тебе не привыкать. Устроишь засаду на сеновале, но так, чтобы тебя даже птичка не унюхала и чтобы Лигуша о твоем существовании до самой последней секунды даже не догадывался. Учти, у него чутье. Он, может, и разомлюй, но чихать, вздыхать, кашлять и ругаться в его присутствии нельзя».
«Так весь день и лежать?»
«Вот именно».
«А если Лигуша ни разу не выйдет из дому?»
«Все равно лежи».
«А если он уйдет? Отправится, скажем, пиво пить?»
«Никуда он не пойдет. Завтра ему не до прогулок. А если вдруг все-таки соберется, — все же добавил он, — действуй по усмотрению».
«Роальд! Нынче в Т. каждый второй готов убить Лигушу. Вдруг его впрямь убьют?»
«Действуй по усмотрению».
«Ясно, мой кукушонок!»
Нашедших шестого июля сего года черный дипломат из тисненой кожи в районе остановки Погодинской, просим в найденный дипломат не заглядывать. Лучше позвонить по указанному телефону, чем потом всю жизнь прятаться в Бишкеке или в какой другой Уганде .
Лигуша поднялся в семь утра.
Плечистый, рыхлый, с трясущимся выпуклым животом, туго обтянутым резинкой широчайших тренировочных брюк, не разомлюй, а человек-гора, босиком и без майки вышел на крыльцо. В правой руке была бутылка. Пиво местное, мерзкое. Присев на верхнюю ступеньку, бывший бульдозерист хлебнул из горлышка, а потом запустил бутылку в заросли лебеды, где раздался печальный звон. Наверное, там не одна бутылка валялась.
Проведя минут десять в бездействии, Лигуша поднялся.
Выбрал из поленницы несколько полешков. Постоял с полешками на деревянном крыльце, хлопнул дверью. Минут через пять во дворе уютно потянуло смолистым дымом. Это понравилось Шурику. Не каждый летом топит печь, все стараются экономить дрова. А Лигуша затопил. Правда, помои вместе с рыбьими потрохами выплеснул под сеновал. А тут и так мух хватало.
Всем, кто осмелится захоронить в землю тело Гения Революции: расстреляю!
Грозное предупреждение.
В газете даже адрес был указан. Станица Ленинская, улица Ленина, 37.
Наверное, крепкий мужик писал, подумал Шурик. Ноги кривые, короткие, туго обтянуты кавалерийскими сапогами. Черные шаровары с алыми лампасами, гимнастерка, понятно, буденновские усы. И трехлинейка на стене. Вдарит из винта — и нет покушающихся на тело Гения Революции.
Шурик вздохнул.
Все дело в гормонах.
Когда гормоны играют, руки сами тянутся к оружию.
Осторожно свернув крышку термоса, налил кофе. Сейчас бы в зеленую траву. На берег реки, озера, моря. Упасть, раскинуть руки, дышать озоном. А то плюнуть на все и налечь на пиво. Пиво — друг. Оно не выскочит из-за угла и не замахнется на тебя топором. Оно не пальнет в тебя из обреза и не приревнует к случайной женщине. Оно не отделает тебя до смерти подарочным хрустальным рогом и по пьянке не подпалит твой сухой деревянный дом только потому, что считает тебя идиотом.
Конечно, наши цены выше разумных, но все же они ниже, чем рыночные.
Шурик внимательно изучал двор и домик Лигуши.
В Т. таких дворов и таких домиков тысячи. Правда, не все дворы так запущены, и не в каждом домике висят под потолком осиные гнезда.
Шурика передернуло.
Черт возьми, может, где-то совсем рядом пьет чай Костя-Пуза. Напьется чаю, пойдет и убьет кого-нибудь. Шурик никогда не считал себя хорошим аналитиком, а сегодня, перед грозой, мысли его ворочались как-то особенно смутно. Почему у бывшего бульдозериста обжита только кухня? Как может нормальный человек всю жизнь провести на кухне?
Вот именно. Нормальный.
Начни попадать каждый месяц в морг, посмотрим, каким ты станешь нормальным.
Куплю все!
Около десяти утра в калитку постучала пожилая женщина.
Электрическим звонком, с затаенной обидой отметил Шурик, в Т. никто не пользовался.
«Иван, — скорбно сказала женщина вставшему на скамеечку Лигуше (как и в случае с Шуриком, Лигуша вел переговоры через забор). — Вот как загрузила сумку с продуктами, так и оставила в магазине. Заговорилась с Леснихой и ушла. А у меня детишки да пенсия. Что делать, Иван? Я вернулась, я плакала. Но ведь унесли, что толку? Почему так, Иван?»
