Валентина Мухина-Петринская - Планета Харис

Полукружия улиц были пустынны и безмолвны. Ни движущихся тротуаров, ни транспорта — все движение в воздухе. Редкие прохожие — если их можно назвать прохожими, — шли, потом поднимались в воздух, медленно кружили, как птицы, на уровне поднятых зданий или выше и исчезали. Большинство зданий были заброшены… Город неуклонно и неизбежно пустел. Встреченные харисяне двигались вяло и апатично. Проблеск слабого интереса при виде меня — существа из другого мира, так не похожего на них самих, — и снова равнодушие и печаль.

Мы остановились против здания столь совершенных пропорций, столь поэтичного, что у меня вырвался крик восторга. Оно было подобно храму, вылитому из тончайшего хрусталя. Оно словно было соткано из утреннего света, оно словно звучало. Очертания его медленно менялись, проходя определенный цикл. И эта гамма тончайших красок — от бледно-розового до серебристо-жемчужного, через все оттенки лилового, зеленоватого, золотистого, голубого.

У меня выступили слезы. Чувство восторженного уважения к крылатым художникам охватило меня и осталось во мне.

— Здесь живет Всеобщая Мать, — произнес Познавший Землю, внимательно наблюдая за мной. Я выразил свое восхищение.

— Вы большие художники! — воскликнул я. Он медленно покачал головой.

— Мы очень чтим материнство, — объяснил он просто и трезво.

Мы еще долго блуждали по городу, видели много изумительных архитектурных сооружений, как, например, дом Победившего Смерть или дом Заведующего Картотеками.

Прекрасен был этот город — то реявший в воздухе, то опускавшийся на землю, но было в нем непостижимо тихо, и самый свет солнца, переливающийся на гранях, был как бы сумрачен и безрадостен.

Затем на энтомоптере мы вернулись к океану. Очень быстро, за каких-нибудь десять минут. Семен Семенович включил полную скорость, так что все краски и очертания внизу как бы размылись.

Спал я крепко, без сновидений, а утром, одевшись, — мне приготовили легкий летний костюм, вполне современный, — я опять спросил Семена Семеновича, скоро ли я увижу своих товарищей.

— Завтра они будут воссозданы, — обещал он, — а сегодня я хочу рассказать историю нашей цивилизации вам. Людям она покажется странной и мрачной… Не у всех ваше мужество и способность уважать непонятное. Даже если оно совсем чуждо. Людям легче будет услышать это от вас — человека, психолога, врача. Вы меня понимаете?

Я кивнул головой. Этот день навсегда останется в моей памяти свежо и остро, как если бы это было сегодня, может быть час назад.

Мы ходили у шумящего океана. Бушевали пенящиеся буруны, разбиваясь об изъеденные солью прибрежные скалы, пронзительно и резко кричали птицы, стремительно неслись над океаном и лесом тяжелые облака, снижаясь от своей тяжести чуть не к самой воде.

Семен Семенович рассказывал. Все, что он говорил, было так странно, так непонятно, что я сомневался, смогу ли я это вразумительно рассказать своим товарищам завтра или в последующие дни. Я слушал и все примеривался, как я расскажу об этом.

Я так и не понял до конца этих странных существ.

Их развитие как существ разумных началось с архитектуры. До этого они жили инстинктом, огромными скоплениями, где разделение труда было чисто биологическим. Отдельная личность не имела никакого значения — чисто условное существование, только винтик в огромной, слаженной машине, клеточка в чудовищно разросшемся организме. Отдельная жизнь не ценилась даже самой этой жизнью.

Бессмертие вида — вот к чему они инстинктивно стремились, чему приносили в жертву каждого в отдельности.

— Ни на животной, ни на разумной ступени развития у нас никогда не было царей или цариц, — рассказывал Семен Семенович, — мы вообще никогда не знали тиранов, у нас это невозможно. Мы никогда не знали войн — у нас это невозможно. Мы никогда не могли убить себе подобного, хотя старательно удалялось все, не нужное сообществу.

Я позволил себе перебить его:

— Как это — удалялось, куда?

— Удалялось из колонии… Ну, изгоняли, что ли.

— Без права вернуться?

— Да, конечно.

— Отдельно они могли существовать — на той стадии развития?

— Нет, в одиночку наши предки погибали.

— Значит, все же убивали.

По его лицу словно тени прошли.

— Пусть так, — неохотно согласился Семен Семенович.

— Кого-нибудь у вас чтили больше, чем других?

— Мать. Ту, что давала жизнь.

— Простите, харисяне — живородящие или яйцекладущие?

— Все мы вышли из яйца, — туманно ответил Семен Семенович. Я не стал уточнять. — Мать клала яйца. Кстати, тогда харисяне были значительно мельче, величиной с ваших пингвинов. Свой рост и внешний вид они усовершенствовали впоследствии направленной изменчивостью. По своим понятиям красоты и целесообразности.

— Фактически мать и была вашей царицей, — предположил я.

— Нет, нет, — категорически возразил Семен Семенович. — Мать сама подчиняется мудрой силе общины, как и любой из его членов. Если она не могла, как это следует, исполнять обязанности рода, ее заменяли другой.

— А мать прогоняли?

Семен Семенович глянул на меня укоризненно.

— Ни мать, ни любого полезного члена общества, заболевшего или состарившегося, у нас не изгоняли даже на заре цивилизации. Их заботливо кормили, за ними ухаживали до их естественного конца. Изгонялись лишь… — Семен Семенович запнулся. До чего ему не хотелось об этом говорить. Но я, видимо, должен был знать, и он продолжал рассказывать. — Изгонялись непохожие…

— Что?

Я был потрясен до глубины души и только смотрел на него молча и с ужасом.

— Вот почему наше развитие, как существ разумных, началось с архитектуры. Заботиться о красоте и рациональности постройки, в которой живет и трудится род, нам было присуще всегда. Потом уже развились математика, механика, физика, химия, биология, медицина, география, астрономия и другие науки. Науки у нас развивались быстро и скоро. Об ученых заботились, как и о матери.

— А искусство? Есть у вас искусство? — потрясенно вскричал я. Семен Семенович грустно покачал головой.

— У нас могло бы быть искусство, как и у землян. Но мы не дали ему развиться. Как и на заре цивилизации, так и в ее расцвете харисяне последовательно и настойчиво уничтожали все непохожее. А искусство — это и есть непохожее…

Познавший Землю оживился.

— На Земле самое трудное для меня, чего я никак не мог понять, это — искусство. Не правда ли, и для человечества искусство есть что-то непонятное, неразгаданное и в этом именно сила искусства.