Благодарю вас за аудиенцию. Вот уже слышны шаги… Кажется, сюда идет господин Яхман?
— Да, это он. До свидания, господин с русской фамилией, посланец будущего.
Я не хотел бы при Яхмане сомневаться в том, что вы человек. До свидания!
— Прощайте! Я вернусь через двести лет.
Сто пятьдесят лет назад один из крупнейших биологов Дильнеи, великий Ахор, писал, не скрывая своей ревности к успехам физиков:
«Если бы наше знание проникло в живую клетку так же глубоко, как в сущность атома, вероятно, мы избавились бы от большинства болезней и смогли бы продлить нашу короткую жизнь вдвое, втрое, а может, и в десять раз».
Еще недавно эти слова звучали несбыточно, как не оправдавшееся пророчество, сейчас же они были близки к реализации. Вот уже несколько лет, как вся Дильнея была занята наступлением на тайны клетки. Казалось, все превратились в цитологов: инженеры, поэты, старушки, доживавшие свой век, диспетчеры на космических вокзалах, астросадовницы, астрономы, работники связи, литературоведы, косметики.
Арид сказал Эрое:
— Теперь вы можете спокойно ждать Веяда. Вам не суждено состариться. Мы уже накануне победы над энтропией и временем.
В глазах Арида, увеличенных экраном приближателя, были следы грусти.
Нелегко было ему вспоминать о Веяде.
Об этом Эроя догадывалась давно.
— Когда мы встретимся? — спросила она.
— Я так давно не видела вас.
— Может быть, завтра. Если мне удастся выкроить час, отложив все дела.
Трудно Ариду выкроить час. Его личное время принадлежало не ему, а проблеме, которую нужно было решить.
Клетка была куда сложнее атома. Атом не обладал «памятью». А клетка не только «помнила» себя, но своей безукоризненной «памятью» связывала прошлое, настоящее и будущее каждого многоклеточного организма. Найти средства, предохраняющие наследственно-информационный аппарат от разрушающего действия энтропии, — значит сделать каждый индивид, каждое «я» и каждое «ты» таким же не боящимся смерти, как вид и род. Кому, как не Ариду, могла прийти такая дерзкая идея? И эта идея завладела умами всех дильнейских ученых.
Эроя ждала Арида в тот день, когда он обещал прийти.
Но он пришел только через неделю.
— Спешная работа, — сказал он, — не могла выделить для меня даже свободной минуты. Вы должны меня извинить. Но зато теперь остались считанные дни…
— Вы рады? — спросила Эроя.
— Ваше усталое лицо об этом не говорит. Глаза смотрят на мир не только утомленно, но и грустно. Отчего это, дорогой? Раз вы так близки к победе, вы должны быть счастливы. Выражение вашего лица опровергает это.
— Это не совсем так, — ответил Арид.
— Я действительно счастлив, как и все мои многочисленные сотрудники и друзья. Но поймите нас, Эроя. Ведь мы берем на себя огромную ответственность. Трудно сказать, что принесет нам победа над старением клеточной «памяти». Дильнейское общество, все и каждый, переступит через границу, отделяющую две эпохи — прошлую и будущую — и выйдет в неведомое. В продолжение десятков ты сяч лет дильнеец жил, если благоприятствовали социально-экономические условия, столько, сколько ему было отмерено его биологическими и физиологическими пределами. Между мыслью дильнейца, рвавшейся в беспредельность пространства и времени, и его бренным телом не могло быть подлинного единства. Слабое, рано стареющее тело было недостойно интеллекта и воли, готовой победить все, преодолеть все физические препятствия для познания мира и для развития коммунистического обществе. Наука была обязана продлить жизнь, сделать слабое тело таким же сильным и боеспособным, как интеллект и воля современного дильнейца. И вот мы накануне реализации этой дерзкой идеи.
— Так почему же вы тревожитесь? Разве может тревожиться врач, несущий больному здоровье?
— Поймите, Эроя! Это же процесс необратимый. Каждый дильнеец станет чем-то вроде Ларвефа, моего учителя, победившего сначала самого себя, а потом время. Но не каждый может быть Ларвефом. Жизнь-это, кроме всего, цепь привычек и привязанностей. Разве легко выскочить из рамок своей жизни, ко дну которой, как ракушки к кораблю, прилипли привычки и пристрастия, А что, если дильнейцы, чьи клетки приобретут долговечную память, потребуют от меня и моих сотрудников вернуть им утерянный мир, утерянное бытие, способность быстро стареть! Судя по вашей улыбке, вы этого не предполагаете?
— Вы не поняли мою улыбку. Я как раз это предполагаю. Многим свойственно желать того, чего у них нет, и не ценить то, чем они обладают. Подарите им бессмертие, и они будут тосковать по смерти.
— Ну вот, — сказал удовлетворенно Арид, — вы лучше меня объяснили мою тревогу. А сейчас, если вы согласитесь отложить все срочные дела, я предлагаю вам совершить вместе со мной быстрое путешествие по Дильнее. Мне хочется запечатлеть в своем сознании мир таким, какой он сейчас. Через несколько дней наступит перемена. Все, что есть сегодня, отделится от нас почти с катастрофической стремительностью. Слово «вчера» потеряет всякий смысл. Вчерашний день будет так же далеко от нас, как палеолит, если не дальше…
— А вы не преувеличиваете, Арид?
— Наоборот. Я преуменьшаю.
Он бросил взгляд на автоматический справочник.
— Как поживает ваш Эрудит?
— Отлично.
— Как работает?
— Бесперебойно.
— Бедняга!
— Чуточку тише. Я очень прошу. Он не любит, когда его жалеют.
— А как его не жалеть? Все изменятся, а он останется прежним.
— Ничего. Мы подновим его программу.
— Дело не только в программе, а в точке зрения на мир. Разве дильнейцы, обретшие долголетие, будут точно так же мыслить, как мыслили они вчера?
Вся история прошлого покажется им крайне странной и во многом непонятной.
Им прежде всего будет непонятно, как их предки могли откладывать срочные дела, когда рамки их бытия были столь узкими. Но идемте, Эроя. У нас есть возможность поговорить и в вездеходе.
Автомат-водитель открыл дверцы вездехода.
— Ну, как настроение, Кик? — спросила Эроя водителя.
— Самое бодрое.
— Ну вот. Кик. Сегодня бодрость — это тот идеал, к которому стремимся и мы с Аридом.
Водитель сел на свое место, и вездеход стал набирать скорость.
А потом много лет спустя они оба — Арид и Эроя с чувством грусти вспоминали свою поездку, с чувством грусти, смешанной с легкой радостью.
Они то мчались, обгоняя минуты и секунды, то замедляли движение вездехода так, что могло показаться: они не летели, а шли. Шли!
