Они шли, и мир шел вместе с ними. Они мчались, и мчался мир, почти развеществляясь и превращаясь в движение, в абстракцию, в кружащийся фон.
Они плыли, и плыла Дильнея, как облако, и плыли леса и горы, слегка покачиваясь как отражение в прозрачном озере, и все становилось музыкой: трава и небо, деревья и реки, дно озер и морей.
Они летели-сама быстрота и скорость, и от страшной скорости срастались времена года, сливались зима и лето, весна и осень. Движение вездехода как веер развертывало пространство и время.
Крыло ласточки. Верхушка горы, леденящей дыхание.
Дно моря с синими, розовыми, оранжевыми его обитателями. Гром. Молния.
Снегопад. Ливень. Звон падающих капель. Снежная тропа, соединившая жаркую пустыню с прохладной поляной, по которой скачут зайцы, высоко поднимая свои пушистые тела. Водопад. Грохочущая, стонущая, поющая громада, вода, обрушившаяся со скал в долину. Следы в снегу. Озеро в кратере потухшего вулкана. Просека. Удивленная голова жирафа. Медведь, с ревом выскочивший из берлоги. Стремительный бег вспугнутой лани. Пчелиный улей.
Ладонь лесника. Полевые цветы от горизонта до горизонта, Одни цветы. Как будто на свете нет ничего, кроме цветов.
— Не слишком ли ты спешишь. Кик? — сказала Эроя, — Если не трудно, замедли мгновение.
Кик включил аппарат, изобретенный отцом Эрой Эрономстаршим. Теперь они оба, Эроя и Арид, глядели на мир сквозь «лупу времени». Бытие замедлило свой темп. Другой ритм жизни, знакомый только бабочке или пчеле, охватил их сознание. Время, казалось, остановилось. Согласно ритмам и темпам замедленного времени, уже никуда не спешило самое быстрое в их существе — их мысль. Минута растянулась невыразимо, превратилась в день.
Ласточка в небе остановила свой полет. Медленно-медленно, сорванный ветром, падал лист с ветки. В только что бешено мчавшемся ручье вдруг застыла вода, замедлив течение. Где-то куковала кукушка. Звуки растянулись, замедлились, таяли, таяли и никак не могли растаять.
— Кик! — сказала Эроя водителю.
— Мы превратились в твоих братьев.
— У меня нет ни братьев, ни сестер, — возразил автомат.
— А вещи? Разве они не в родстве с тобой, не в дружбе?
— Нет! Вещи замкнуты в своем остановившемся застывшем ожидании. Они не говорят и не мыслят.
— В ожидании? Но чего они, собственно, ждут?
— Того же самого, чего жду и я, — чтобы их одушевили.
— Я знаю, ты ждешь, когда к твоей программе подключат живую, веселую душу?
— Вы мне обещали.
— Не все обещания легко выполнимы. Кик. Иные из них относятся к тем иллюзиям, которыми мы тешим себя. Но довольно тишины и покоя! Вези нас туда, где движение, в центр цивилизации.
— А вы мне достанете душу?
— Иногда я готова вынуть свою и отдать тебе. Но у меня женская, слабая душа. А тебе, Кик, надо мужскую. Ну, трогайся, не клянчи! На Дильнее нет душ, годных для тебя. Нет душ из металла. Ты слишком прочен, Кик. Ну, поторопись! Я тебя прошу.
Арид взглянул на часы. Нет, ему только показалось, что они остановились.
Они шли. Секундная стрелка отмеряла мгновения.
— Судя по часам, мы провели здесь всего-навсего одну минуту. Но мне показалось…
— Мы привели здесь не минуту, а целый день.
— Часы идут. Почему я должен им не верить? — спросил Арид.
— Часы идут точно. И все же они обманывают, обманывают себя, а не нас. Мы были в другом измерении времени, в том мире, который возникает в чувствах насекомых. Туда перенес нас аппарат моего отца. Вам не понравилось там?
— Нет, там было чудесно.
— Кик, увеличь скорость! Ты, случайно, не спишь?
— Я нахожусь по ту сторону сна, — ответил водитель, — Лучше бы ты находился по эту.
Пространство, охваченное бешенством движения, стремительно неслось вместе с вездеходом. Уже не существовало ни часов, ни минут, только обезумевшие секунды.
Кик начал тормозить. Скорость стихала.
Несколько секунд спустя Эроя и Арид оказались в одном из центров планеты.
Затем их взгляду открылся прозрачный, как горный воздух, зал с бесчисленным множеством танцующих пар. Зал был безграничен. Он висел над морем. Волны бились о прозрачную синеву стен. Невидимое оптическое устройство, включенное администратором, освобождало глаза от привычной обстановки неподвижных вещей, от всего прочного, стабильного, незыблемого, сопротивляющегося движению. Казалось, зал парил над морем, плыл, как воздушный корабль. К тому же действовали антигравитационные установки, правда не на всю мощность. Танцевало сразу десять тысяч пар. Десять тысяч молодых дильнейцев обоего пола, почти освобожденных от тяжести своего тела, от груза привычек, сливаясь с ритмом музыки, словно плыли в неизвестное. Ритм музыки и самого бытия освобождал их от всего неподвижного, он был как мысль, одевшаяся в плоть, но сохранившая всю подвижность, быстроту и красоту мысли.
Потом запел женский голос. Он пел о великой победе над косными силами природы. Казалось, это пела сама Дильнея, устремленная в дали будущего.
— Вы не хотите хотя бы на десять минут обрести то, что обрели они? — Арид показал на танцующие пары.
— Хочу, — сказала Эроя.
И только они вступили на площадку в сферу действия антигравитационного устройства, как обрели легкость. Они несли себя по воздуху, едва касаясь пола, почти сливаясь с музыкой. Это было похоже на сновидение.
— Посмотрите, — шепнул Арид, — на танцующую пару рядом с нами.
Эроя оглянулась и увидела Физу и Математика. У Математика было такое выражение лица, словно он и здесь, танцуя, продолжал вычислять. Но Физа Фи была счастлива.
Десять тысяч танцующих пар. Под ногами у них бушующая стихия, море, волны.
А над головами Вселенная.
— Кик, — спросила Эроя, — ты знаешь, где нужно остановить вездеход?
— Знаю, — ответил электронный водитель. — Возле дворца дискуссий и споров.
— Ты не ошибся, Кик. Но откуда тебе это известно?
— Я научился угадывать ваши желания.
— Научился или тебя научили?
— Зачем вы напоминаете мне об этом? — сказал обиженно автомат. — Но вы не даете мне забыть и забыться. Почему? Я знаю, что когда меня в прошлый раз ремонтировали, то немножко изменили мою программу, включили в нее телепатическое устройство. Да, эту самую телепатию, которую так не любит ваш брат Эрон-младший.
— Тебе и это известно?
— Мне все известно. Решительно все.
— Не притворяйся всезнайкой. Кик. Ты всегда был скромным и славным малым.
— Был и остался.
— Но ты не должен слушать и запоминать то, о чем при тебе говорят. Ты же только автомат.
