скоро улетает.
Коллега склонил седую голову, в полном соответствии с этикетом этой страны, и исчез в толпе встречающих.
Огромное кафе, окруженное огнями аэропорта, было пусто. Афа и Кирилл расположились у самого окна в конце зала. Сын традиционно держал футляр со скрипкой на коленях. Все давно привыкли, что он никогда не расставался с инструментом.
– Значит, так… Я тут спросил, сколько ящиков Hennessy наличествует в аэропорту. Побегали, посуетились и ответили, что девятнадцать. – Кирилл начал издалека.
Афу это нисколько не смущало, он приготовился слушать сына, только радостная улыбка чуть больше растягивала губы. Профессор, развалившись в кресле, был счастлив. Говорить не хотелось, хотелось только слушать, но Кирилл демонстративно держал паузу. Пришлось поддержать беседу.
– Смешно, – не зная, что еще сказать, выдавил Асури.
– Этот вопрос я уже задавал ранее в разных аэропортах: в Лондоне, Праге, Осло… Ну, там, конечно, аэропорты как весь Байхапур – меньше двадцати пяти ящиков не находили…
– Так… И?
– Я посчитал количество известных миру аэропортов и умножил всего на шесть литров Hennessy. Получилась цифра, которую можно достичь, только если покрыть виноградниками всю Францию тридцать четыре раза.
– Что из этого следует? – растерялся Афа.
– Ничего… Просто Hennessy я больше не пью…
Молчаливый официант не мог не слушать разговор двоих мужчин – он терпеливо ждал, когда на него обратят внимание, чтобы принять заказ.
– Две водки и два соленых яблока, пожалуйста…
Афа все понял: Кирилл был в России и провел там, кажется, больше недели. В Москве и еще каком-то городе в глубине страны. Это профессор знал, но сейчас вылетело из головы.
– Ну? Что скажешь о России? – Афа придвинулся к столику и оперся на него локтями, сцепив пальцы у подбородка.
– Россия тут ни при чем, папа. Коньяк больше не пьем: он, скорее всего, подделка. Виски надо еще проверять, а вот водку можно: пшеницы навалом на планете.
– О России что скажешь? – повторил Асури, не меняя положения. – Про водку все ясно, попробую. Если понравится, обещаю. А если, как я читал, она противная, вернусь к коньяку.
– Россия, папа, огромная и несчастная страна. Но! Может быть, и счастливая – я еще не понял… Там все смешано, понимаешь? Там никто не уважает главных людей страны, а такие, как я, скажем, музыканты, живут как студенты… У них нет денег, чтобы оплатить жилье и еду другого уровня. Но зато после концерта нас пригласили на ужин, прямо в том же здании, где проходил концерт! Не в ресторане, а в огромном зале поставили столы и разложили еду. Все ели, говорили тосты – там были разные люди. Там были даже бизнесмены, были управители города, за отдельным столом сидели инженеры, я не знаю, как правильно называется их профессия… Те, кто расставляли пюпитры, заносили рояль… Они сидели рядом с нами, потом минут через тридцать все перемешались и сидели кто где хотел… Прилично выпив, я слушал, как они ругались. Не между собой, а просто сплетничали о высших чинах города. Я с одним парнем там поговорил немного, он мне и предложил водку – очень любознательный человек, но недоволен своей жизнью. Сказал, что он композитор, но ему приходится работать тем, кого нанимают для уборки сцены до и после концерта. И когда я спросил, как он попал на этот ужин, он сказал, что просто пришел поесть. Там, оказывается, разрешено всем людям находиться в одном месте, даже если один человек – простой рабочий, а второй – ты. Понимаешь?
Кирилл замолчал, посмотрел на часы и подозвал официанта:
– Пожалуйста, сообщите мне, когда объявят парижский рейс.
Официант поклонился.
Афа молчал. Можно было бы, конечно, поддержать удивление сына, но хотелось молчать. Перед ним как раскрытая книга лежала архаичная история человеческого общежития, которое принесло столько бед планете в прошлые века, и было ясно: Россия еще далека от уровня его Байхапура.
– Нет у них возможности принять закон о рейтинге, поэтому несчастье каждого человека складывается в огромное горе всей страны. Но и тут ты можешь оказаться правым, я имею в виду их возможное счастье, – проговорил Афа.
– Да, конечно же, ты прав. Но рейтинга нет и в США, и во Франции, но там же по-другому. Там у небольшого по положению на социальной лестнице человека есть свое достоинство, очень хорошее достоинство, приятное даже. В России этого нет – есть обида и амбиции. А у важных персон есть какое-то смешное самодовольство. Знаешь, как в древних сказках про глупых вельмож. Я эти сказки часто вспоминал в Москве. Но в России вельможа может с голодным дервишем, факиром, сидеть за одним столом, понимая все, о чем говорит дервиш. Я тогда еще подумал, что они приходят специально, чтобы показать свое превосходство перед всеми. Но все-таки я обомлел, когда этот композитор (кстати, выпил он прилично) сел за рояль и стал играть свою музыку. Папа, у нас такого уровня композиторов нет, я это говорю уверенно.
– Это огромная пропасть между красивой, правильной, даже моральной жизнью и жизнью как таковой. Социум не может придумать, как обрести собственный покой и свободу для личности одновременно. Русские очень талантливые, хотя живут как наши с рейтингом ниже трешки. Понимаешь? При их ограниченности во всем, ну просто во всем с нашей точки зрения, они живут свободнее и честнее. Мы подчинены рейтингу и уже привыкли… Но это путь в никуда – застой. Духовный, что ли…
– Папа, это ты говоришь? Не верю! Ты считаешь, что твой «Лотос» не просчитал эволюцию при соблюдении рейтинга?
– «Лотос» пока еще машина, не более… Машина отменная, способная самогенерироваться. То есть она создаст свою цивилизацию, уверяю тебя, так и человек был создан – как инструмент, способный к самогенерации. Мы же взяли только идеальную составляющую, исключительно для того, чтобы получить совершенное общество. Оно действительно идеальное, но не живое, понимаешь? А Россия, эта страшная Россия, вовсе не идеальная, но даже по твоим словам – живая. Я когда-нибудь решусь поехать в Россию, правда. Уже и деда нет, и все отлегло – ну, то тяжелое чувство, о котором все староверы в Бразилии говорят. У мамы оно осталось, кажется, навсегда. Вот если она даст добро, я приеду посмотреть на русских.
– Ты мне скажи, у них что – мышление иное?
Афа задумался:
– Нет, не иное… Нет… Иного мышления не бывает. Если, конечно, есть точка отправная, которая незыблема для всех. Все, что ты говоришь, доказывает, что этой точки у них нет, этой константы, которой подчинено все здание
