в столб, зажмурился и начал громко считать:
– Один, два, три, четыре…
Троица злоумышленников побежала к ближайшему бараку. Юрка на ходу весело подмигнул мне. Он знал, что я не буду вмешиваться – эдакая дворовая солидарность. А если бы вмешался… Не знаю. Я, наверное, перестал бы считаться «своим». И, как следствие – конец уважению. Быть «своим» – это значит занимать особое место в дворовой иерархии пацанов. Это – репутация!
Юрка и его друзья забежали в барак. Я рассудил, что у них там что-то припрятано. Например, какая-нибудь вонючая гадость, которой они Пупса измажут А может, кое-что и похуже.
– …Пятьдесят пять, пятьдесят шесть…
Дождевые облака позли по небу. На крыше барака каркали вороны. Ветер шелестел листвой и гонял сор по пустынным улицам.
– …Восемьдесят восемь, восемьдесят девять… – продолжал громко считать Пупс.
Из барака ни звука не доносилось. Притаились злоумышленники, ждали. И я ждал, закидывая в рот одну семечку за другой и выплёвывая себе под ноги шелуху. Рядом, на ржавую бочку, уселась ворона. Каркнула требовательно: дай, дай! Я никогда не был жадным, кинул ей несколько семечек.
– Девяносто восемь, девяносто девять, сто! Я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват!
Мне тогда показалось, что это самые глупые слова, учитывая обстоятельства.
Пупс открыл глаза, повернулся на месте. Из барака послышался кашель. Это было то же самое, как если бы Юрка выкрикнул: «Иди сюда, простофиля! Мы здесь!» Такое любого насторожило бы. Вот только не Пупса. Он устремился к бараку.
Я представил себе, как этот олух заходит в здание, пробирается в сумраке через всяких хлам, озирается, пытаясь обнаружить игроков… И тут – бах! Словно дикая стая на него набрасывается. Он орёт, как резаный…
Но, к моему удивлению, Пупс в барак не пошёл. Потоптался пару секунд возле дверного проёма, затем приложил ладони к стене, повернул голову, поглядел на меня.
В тот момент он походил на какого-то гоблина из страшной сказки – черты лица обострились, в глазах – лихорадочный блеск, а улыбка… Злой была улыбка, у меня от неё мурашки по коже побежали. Я глядел на этого пухлого парня и не узнавал его.
С возмущённым граем с крыши барака сорвались вороны. Воздух вокруг здания заколыхался, как бывает в сильную жару. Раздался мерзкий звук, словно по стеклу водили гигантским гвоздём, и я машинально зажал уши ладонями, позабыв о боли в ключице.
И без того старый барак начал стремительно дряхлеть. Лучше слова я и подобрать не могу. Именно – дряхлеть. По стенам расползались пятна гнили, доски в некоторых местах превращались в труху. Деревья и кустарники, растущие впритык к зданию, почернели, листва скукожилась. Часть крыши с грохотом обрушилась, одна из стен ввалилась внутрь.
Пупс встряхнул руками, будто сбрасывая с них грязь, после чего повернулся и зашагал ко мне. Он больше не улыбался.
Я был настолько шокирован, что, кажется, забыл, как дышать. Часть моего рассудка отрицала увиденное: это всё не по-настоящему! Очередной фокус! Ну, в самом деле, такого ведь быть не может!
Пупс подошёл.
– Теперь ты мне веришь?
Он выглядел очень усталым, словно «фокус» лишил его всех сил.
– Верю, – промямлил я.
Мне было страшно. Пупс пугал меня до дрожи в коленях, до тошноты. Если бы в тот момент на его лице снова появилась та злая улыбка, я, наверное, штаны бы намочил.
Заморосил дождик. Пупс приблизил своё лицо к моему лицу, выдохнул:
– Ты ведь никому не расскажешь о том, что я сделал?
Это была угроза. И у меня и мысли не возникло показывать гонор. Какой там…
– Не расскажу, обещаю, – будто со стороны услышал я свой осипший голос.
Пупс постоял несколько мгновений с задумчивым видом, а потом схватил меня за руку. И тут я ощутил бег времени. В буквальном смысле. Чувствовал, как уносятся минуты, часы… дни! В моём сознании словно бы появился прибор, который всё это фиксировал, отмечал. И внутри меня что-то менялось, и я ничего не мог поделать. Был не в состоянии даже отшатнуться от Пупса. Словно парализовало. Нет, скорее, я ощущал тесный кокон вокруг себя. Кокон, из которого невозможно вырваться. Кажется, я кричал. Мой рассудок молил о пощаде.
Но вот Пупс, наконец, отпустил мою руку. Бег времени прекратился. Облегчение! Словно выбрался из зоны невероятно высокого давления.
Пупс развернулся и пошёл прочь, пошатываясь от усталости. Скоро он скрылся в пелене дождя.
Миновало не менее получаса, прежде чем я пришёл в себя. Ключица больше не болела. Ни капельки. Сколько нужно времени для заживления сломанной ключицы? Месяц, два?
У меня начался мандраж. На ватных ногах я проследовал к полуразрушенному бараку. Услышал какое-то странное мычание. Осторожно вошёл внутрь…
Среди гнилых досок и трухи что-то ворочалось. Я подошёл ближе и обомлел, увидев трёх стариков. Головы седые, лица – как печёная картошка. Они были практически голые – одежда истлела. Двое стариков лежали без движения, а третий ползал и мычал. Это был Юрка. Я узнал его. Даже сквозь борозды морщин пробивалось что-то от того мальчишки, что решил поиграть с Пупсом в прятки. Он посмотрел на меня. В его водянистых глазах было безумие.
Я бросился прочь. Не помня себя, бежал сквозь дождь, поскальзывался, падал. Дома взял из копилки несколько монет, по телефонному автомату, что на углу хлебного магазина, позвонил в милицию, потом в «скорую» – сообщил, что в старом рабочем посёлке пострадали люди и что искать их нужно в полуразрушенном бараке посреди посёлка.
Больше для Юрки и его друзей я ничего не мог сделать. Вернулся домой, заперся в своей комнате и расплакался.
Несколько дней не выходил на улицу. Как-то услышал, как мать рассказывала отцу на кухне о троих пропавших ребятах с нашего двора. Всем городом их искали. До сих пор ищут.
Ночами мне снился один и тот же сон: Пупс подходит к моему пятиэтажному дому, прикладывает руки к стене, улыбается точно гоблин…
«Ты ведь никому не расскажешь о том, что я сделал?»
…и дом мой начинает дряхлеть. В окнах – искажённые мукой лица стариков.
Когда я всё же решился выйти на улицу, узнал от знакомых ребят, что Пупс уехал, и случилось это, по моим расчётам, на следующий день после игры в прятки. Ещё узнал, что в рабочий посёлок наведывались люди в военной форме. Они оцепили территорию и целых трое суток никого туда не пускали.
О несчастных стариках – ноль информации. Словно их и не было.
Двадцать пять лет прошло с тех пор, но
