сплоченность коммуналки.
Шел бесконечный раунд схватки — кто сильнейший, кому жить. Деревья душили друг друга, уродуя и уродуясь сами. Если заснять лесополосу во временном масштабе минута = год, фильм получится не для слабонервных, куда кэтчу и карате.
Но листья шелестели мирно, разуверяя в самой возможности вражды и недоброжелательства.
За лесополосой — та же пустошь, невысокая чахлая трава. Холодная земля. Скупая.
Хутор оказался большой бревенчатой избой-пятистенком, с амбаром, хлевом, парочкой косых сараюшек, летней кухней под навесом, банькой, клозетом. Повыше, шагах в тридцати — журавль колодца.
На длинном ремне, привязанном к вбитому в землю железному колышку кругом выстригала траву коза, а маленькая козочка, свободная и вольная, бегала рядом, как цирковая звездочка, бодая невыросшими рожками невыстроенный барьер арены.
Вытягивая ведро из колодца, он вздохнул. Водичка стоит больно высоко, мутная, придется обеззараживать. Где вы, хрустальные ключи?
— Милок! Эй, милок! — ведро едва не сорвалось вниз. Он оглянулся.
— Ты колодезную воду не пей! — ну, если это одинокая баба Аня, то не такая она и старенькая. За шестьдесят, правда, но жизненной силы на двух тридцатилетних хватит.
— Что так? Теленочком стану?
Хуторянка, не сходя с крыльца, замахала руками:
— Гнилая она. Иди сюда, у меня вода криничная, а колодезная разве на стирку годится, да на полив.
Он подошел. Огород маленький, но ухоженный, сорняков не видно. Зато цветов — от табака до георгинов. Красота. Хуторянка спустилась навстречу, подошла к летней кухоньке, открыла большой, литров на пятнадцать, металлический бак-термос, зачерпнула висевшей на гвозде кружкой:
— Пробуй!
Петров пригубил. Вода и вода. Холодная. Сейчас вкуснее станет. Он скинул рюкзак, вытащил плоскую фляжку:
— Монастырский бальзам, — плеснул совсем немного, с чайную ложечку, и коричневый дым заклубился, расползся по кружке.
— Хотите?
— Не, стара я бальзамы пить. Спиртное, чай?
— Уж и стара, — Петров покачал кружку. — Лет шестьдесят?
— Семьдесят один, — гордо ответила хуторянка.
— Не страшно одной на хуторе?
— Бог от болезней боронит, руки-ноги служат. Опять же из района нет-нет, да и навестят, из собеса.
— По этой тропке? — он отпил желтоватую смесь. Ничего букетец, терпимо.
— Ты, милок, из Глушицы пришел?
— Из нее.
— А если из Богданова, центральной усадьбы, то прямая дорога есть. В сухую погоду доезжают. Хлеба привозят на месяц, крупу, керосин. Уголь на зиму. Мне положено, как фронтовичке. Сам-то что здесь потерял?
— Турист. Люблю тишину.
— Ты садись, сидя пьется лучше, — она пододвинула табурет. — Тишины здесь полно, мешками бери.
— Воевали, значит?
— Снайпером была. Женский снайперский отряд Чужимовой, слыхал? Одиннадцать правительственных наград имею! — бабка села напротив, через узкую деревянную столешницу.
— Бак, поди, тяжело таскать? — Петров кивнул на термос.
— Тележкой что хочешь свезешь.
— Далеко криница-то?
— Посмотреть желаешь? Посмотри. От века вода течет, а не кончается.
— Если дальше пойти, на восток, — Петров показал рукой, — есть путь?
— Какой путь, — покачала головой старушка. — Раньше колхоз был, верстах в двадцати, да давно распустили. Стариков по интернатам, молодые сами о себе заботятся. Глухомань одна.
— А еще дальше?
— Не знаю, врать не хочу. Говорят, колония после войны открылась, для душегубов. Еще вроде армия, вертолеты порой подолгу летают, тренируются. Внизу-то ничего нет, свалятся беды не наделают, разве на меня, старую, упадут, так и то польза выйдет, — она усмехнулась.
— Спасибо за водицу, — Петров поднялся. — Перегон до ночи отмахаю.
— Где же спать будешь? — хуторянка поправила платок на голове.
— Палатка в рюкзаке, — он пошел по тележному следу.
Одной водой и угостила. Ни огурца с грядки, ни хлебушка. Времена строгие. Близка ночь — гостя из дому прочь.
След огибал невысокий пригорок. Вот и криница. Вода небойкой струйкой лилась из чугунной трехдюймовой трубы и сбегала вниз, прослеживаясь на сотню метров высокой зеленой травой. Не получилось Волги, одинок ручей, а нынче не время одиночек. В случае чего — сидеть в общей камере.
Он пил воду до бульканья в животе, зубы ломило от стылости, потом отошел в заросли травы.
Фонтаном изверглась вода, едва замутненная остатком обеда. Опять и опять он пил и извергал ее, составляя в уме задачу про бассейн, в который вода вливается и выливается в одну и ту же трубу, а зачем, спрашивается? Хатха-йога, подражание тигру. Очищением желудка добиться кристальности помыслов.
Ладно, достаточно, довольно.
Он поднялся на пригорок, на самую его вершину. Солнце сядет скоро, а до синей полосы посадки топать и топать.
Под ногами — чернота старого, давно паленого дерева. Ветряк стоял тут, на вершине, от него и назвали хутор. Когда сгорел, и почему? Не пожалел немецкий летчик зажигалки или свои, отступая, уничтожили на страх агрессору?
Петров пригляделся к редкому чахлому кустарнику. Лет сорок прошло с пожара, сорок пять. Дружно горела, знатно, далеко высветило.
Под гору ноги несли сами, успевай переставлять. Выйдя на равнину, он удержал темп, трава стегала по голенищам сапог. Дорога скорее угадывалась, относясь более к истории, чем дням сегодняшним — пониже трава, иначе пружинит земля, и вдали просвет лесополосы меж рдеющих верхушек деревьев.
Солнце сменил месяц, половинка орловского хлеба, истыканного, измятого вилкой, а то и пальцами привередливых покупателей.
Когда до посадки оставалось километра два, Петров вытащил из кармашка рюкзака баллончик, побрызгал на землю. Дезодорант, полезная в путешествии вещь. Имеет изысканный, нежный аромат, таинственный, как сама ночь…
Он свернул с дороги, пошел под углом, вспоминая значение тангенса сорока пяти градусов. На середине гипотенузы опять спрыснул след, в третий раз — заходя в посадку.
Света месяца едва хватило, чтобы выбрать подходящее местечко, закрепить межу стволами гамак, у головы подвесить рюкзак, у ног — сапоги. Тарзан из племени северных короткошерстных обезьян.
В животе заурчало, болезненная спазма скрутила — и отпустила. Помог бальзам, и промывание желудка не зря делал, иначе несло бы, как паршивого гусенка.
Он немного прошел, прогуливаясь, вдоль лесополосы, глядя на уходящий месяц. Пора за ним, на боковую.
Он вернулся к своему гнезду, забрался в гамак, укрылся с головой полотнищем. Издалека донесся протяжный вой. Унюхал выжлец плоды химизации и расстроился. Тяжко его хозяевам придется. И верно: человеческий крик, истошный, пронзительный, пересек поле, за ним — два выстрела.
Петров вслушался. Неясные, заглушенные расстоянием ругательства, стоны. А вы как думали, ребятки? Турист нынче пошел ушлый, запросто не возьмешь.
До рассвета — три с половиной часа. Вполне достаточно, если уснуть сразу.
Но не спалось.
Утренняя птичья истерика бодрит сильнее кофе.
Петров, лежа в гамаке, завтракал, попеременно прикладываясь к тубу с сыром и пластиковой бутылочке с тоником. Почти космонавт почти в космосе.
Сороки верещали, обсуждая свои внутренние дела.
