— Вальтер Остерман, — представился он.
— Вы — нацистский преступник, — сказал я. Это не было вопросом; так же, как с бывшим бизнесменом, я знал это.
— А вы — потрошитель, — столь же спокойно ответил он.
— В наше время это называется «серийный убийца». Но я не из тех, кого обычно так называют.
— И я не из тех, кого обычно называют нацистами, — чуть улыбнулся он. — Может быть, мы пройдем в дом, господин… э-э-э?
— Браун. Оскар Браун. Проходите.
Через несколько минут мы уже сидели у камина в одной из комнат замка.
— Давно вы здесь? — спросил я.
— А какой сейчас год?
— Если течение времени здесь то же, что и там, то 1998.
— Я здесь с пятьдесят шестого. После войны я жил под чужим именем в США, но нашелся идиот, который все испортил. Знаете, из тех, что посвящают жизнь охоте за бывшими нацистами. Когда за мной явилась полиция, я подстрелил двоих из них, — сказал он с довольной улыбкой. — В конце концов они, конечно, меня прикончили.
— Меня тоже застрелила полиция, — ответил я. — Но я сплоховал, не успел ничего им сделать. Я был слишком занят. Впрочем… стоит ли об этом жалеть? Все равно все дороги ведут сюда.
— Об этом я и хочу с вами поговорить. Видите ли, все эти бредни Гитлера никогда меня не интересовали. Я ученый. Меня с юности интересовала одна из величайших загадок мироздания — что такое смерть. Я всегда был убежден, что никакие религиозные откровения тут не нужны — кропотливые научные исследования дадут ответ на этот вопрос. Нацисткий режим всего лишь предоставил мне условия для работы — лабораторию и неограниченное количество материала для опытов.
— Вы имеете в виду евреев?
— Вообще заключенных концлагерей. Мне, кстати, было важно, чтобы среди них были приверженцы разных религий. Чтобы получить доказательства, что происходящие процессы объективны и не зависят от вероисповедания.
— И что?
— Кое-что мне удалось выяснить. Я бы выяснил и больше, не помешай этому танки союзников. Но, разумеется, когда я сам попал сюда, мои исследования получили новый импульс. Не могу сказать, что сейчас я понимаю все, но…
— Мы действительно в аду?
— Ад и рай — это поповские глупости, — усмехнулся он. — Подобная дихотомия — совершенный асбурд, ибо всегда встает вопрос о границе получается, что один мелкий грешок или столь же мелкая добродетель, перевешивая чашу весов, определяет человека на вечное блаженство и вечные страдания. На самом деле все гораздо проще и естественней, и не требует никаких богов и прочих внешних судей. Видите ли, я не знаю точно, какова физическая природа этого мира — должно быть, все здесь представляет собой флуктуации некой энергии, или еще что-нибудь. Важно, что многое из того, что на земле мы относили к идеальному, воображаемому, здесь обретает силу физических законов. Например, метафоры типа «влечение или отторжение душ» здесь получают реальный физический смысл. Симпатия сближает людей, а антипатия отталкивает их друг от друга. Поэтому те, кого принято называть «хорошими людьми» — те, кто сами считает таковыми себя и себе подобных — собираются в центре этого мира, в Городе; их совокупная энергия и образует заливающий город свет. Индивидуалисты, сторонники определенных идей, не желающие сливаться с этой толпой, но и не вызывающие у нее особой неприязни, селятся в предместьях, мелких городках, поместьях и т. п. Люди, вызывающие массовое отвращение, вроде нас с вами, оказываются отброшены дальше, в сумеречную зону; сумерки царят здесь не потому, что в наших душах меньше энергии, которая воспринимается, как свет, а потому, что жители Города собраны в одном месте, а мы рассеяны на большом пространстве. Наконец, величайшие злодеи и тираны в истории, такие, как вожди нацизма или коммунизма, оказываются отброшены дальше всех и проводят вечность в полном одиночестве и сплошной темноте. Как видите, такую систему можно уподобить раю и аду — но, в отличие от них, она совершенно естественна и поддерживается не моральными догмами, а физикой этого мира.
— Позвольте, но ведь у тех же тиранов при жизни множество сторонников. Как же они оказываются в одиночестве?
— Вы уже могли заметить, что в этом мире невозможно носить маски. Внутренняя суть каждого интуитивно видна другим, поэтому истинные натуры тиранов, их мелкие властолюбивые душонки, становятся очевидны их бывшим поклонникам. Это что-то вроде телепатии. Кстати, как вы находите мой английский?
— Он безупречен, — признал я.
— Так же, как и ваш немецкий, — усмехнулся Остерман. — Здесь каждому кажется, что все говорят на его языке. Собственно, наш разговор — всего лишь условность; наше сознание, непривычное к телепатическому общению, усваивает сразу лишь наиболее базовые представления о собеседнике, а остальное обращает в слова. Вообще все, что мы видим вокруг, включая, кстати, животных и растения — это иллюзии, порожденные нашим сознанием и сознанием других людей. На самом деле, как я уже говорил, это что-то вроде энергетических флуктуаций; но наше сознание, сформировавшееся на земле, представляет их нам в виде привычных образов.
— Но сами эти флуктуации все-таки существуют объективно?
— Существуют, и мы можем ими управлять. Этот замок создан вашим воображением, и отныне он реален — хотя на самом деле это вовсе не сложенное из камня здание; но вы видите его именно так — и благодаря вам другие тоже.
— Значит, все эти книги и фильмы…
— Всего лишь воспоминание о том, что вы читали и смотрели на земле.
— Выходит, мне уже не прочитать ничего нового?
— Отчего же? Вам просто нужно общаться с теми, кто помнит другие книги — или пишет их сам. Здесь, в Сумерках, плотность населения не такая, как в Свете, но найти себе круг общения вполне реально. Вообще здесь можно вполне приемлемо устроиться.
Я рассказал ему о встрече с бывшим бизнесменом и поинтересовался, отчего он, в таком случае, оказался в столь жалком положении.
— Просто-напросто он сам считает себя виновным, — усмехнулся Остерман. — Он раскаивается и ходит в рубище; мы с вами не раскаиваемся и живем в комфорте. Впрочем, вы уже могли убедиться, что у этого комфорта есть свои недостатки.
— Кстати говоря, вы можете одолжить мне какие-нибудь книги?
— Боюсь, что научная литература не входит в круг ваших интересов, а художественная — моих. Но это не страшно — я ведь не единственный ваш сосед. Но вас больше беспокоит другое, не так ли?
Я взглянул на него.
— Ну смелее же, мистер Браун. Вас интересует, можете ли вы продолжить здесь свои… э-э-э… экзерсисы. И вы совершенно справедливо опасаетесь, что нет. Здесь нельзя причинить вред другому человеку против его воли. Вы просто не сможете к нему приблизиться. Что же до дистанционных орудий, то все, что создано вашим воображением, может быть разрушено воображением другого. Особенно, если его энергия мобилизована сильными эмоциями. Так что вы лишены этого удовольствия на всю предстоящую вечность.
