Обескураженный подобной бесцеремонностью, Бусик часто заморгал, пытаясь изничтожить мельтешение драгоценных россыпей под веками, и наконец убедился, что не все цветные пятна, отражающиеся на его сетчатке, являются иллюзорными.
То, разумеется, была цыганистая Настина юбка, и – едва ли уместное добавление – сама Настя, с ее диковатым взглядом из-под всклокоченной челки, с ее задумчивой полуулыбкой, с вечным ее молескином, в котором она что-то черкала, сидя в трех метрах от Бусикова гнезда на перевернутом пластмассовом ведре.
Обнаруженная, она, не чураясь, подошла и протянула альбом. Бусик с некоторым недоумением обнаружил на листе самого себя – нависающего, опершись локтями, над ноутбуком, занеся над клавиатурой музыкально скрюченные персты, азартно болтающего в воздухе босыми ступнями и даже – о, ужас! – явившего миру кончик языка: не то корпящий над прописью первоклашка, не то поглощенный порнографическими симулякрами сладострастник. Признаться, Бусик был смущен. «Никогда не подозревал… – пробормотал он, – никогда не думал, что выгляжу настолько чудовищно».
«А по-моему, миленько, – сказала в ответ Настя, глядя куда-то в сторону моря. – Люблю, знаете, рисовать, как другие работают».
Поощренный ее кивком, Бусик перелистнул несколько страниц. Мускулистые землекопы, с лопат которых далеко за край листа слетают комья сухого грунта; девушка (Сонечка Михайлова, умница, второй курс – мгновенно отозвалась преподавательская его часть), кистью очищающая проступающий из векового песка остов; экспедиционный на все руки мастер Витя, сквозь круглые очки изучающий содержимое электрического щитка; согбенное над теодолитом лагерное начальство – там была целая галерея, во время оно могшая проиллюстрировать ныне канувший в Лету тезис о гордости созидательного труда.
Последовал вопрос о предмете его штудий. Несколько сбивчивый ответ, впрочем, вызвал у собеседницы крайне сдержанный интерес: при всей скрупулезной точности своих зарисовок, сама Настя была в истории сущей невеждой – что, впрочем, нимало не смущало ни ее, ни кого бы то ни было. «Надо же, – протянула она, все так же глядя за горизонт. – Надо же. А я думала, что-нибудь про любовь. Там ведь были же какие-нибудь уж-жасные истории про любовь?»
Бусик на миг растерялся, подбирая подходящий ответ, но из-за поворота раздалось бодрое пение, предвещавшее появление возвращающихся с полевых работ археологов, и тут же они сами: молодые, загорелые, ничуть не уставшие; и кто-то из парней по традиции посадил к себе в порожнюю тачку барышню, и Сигизмунд Рабинович, анекдотичный, как его фамилия, грассирующим своим тенорочком требовал подать ему Настю, потому что «мы, душа моя ненаглядная, выкопали нынче такое, что сами ведь не разберем, пока ты нам не нарисуешь!»
Стало быть, два. Стало быть, обедать.
Перед обедом, впрочем, Бусик улучил момент и, изловив Оболина, млеющего над добытыми сокровищами, мнясь и заикаясь предупредил о том, что тема его сегодняшнего выступления будет несколько иной, чем заявлялось ранее.
И был день, и стал вечер, и заискрили кострами по интересам привозные дрова, и Бусик, вопреки традиции, по которой импровизированный лекторий собирался в столовой, сел у главного из них и начал рассказ. И Настя сидела рядом-рядом, глядя куда-то в сторону моря.
«Лишь дважды за всю историю Венецианской Республики женщинам из самых знатных ее родов даровался титул дочерей Святого Марка, делающих их ровней европейским принцам. Первой была Катарина Корнаро, выданная за короля Кипра Иакова Второго по прозвищу Бастард, после чего – в результате интриги, достойной отдельного повествования, – Кипрское королевство прекратило свое существование, став венецианским владением. Вторая же, Бьянка Капелло, осталась в людской памяти под именем Флорентийской Ведьмы».
Широкими, сочными, тициановскими мазками воскрешал Бусик события пятивековой давности.
Вот Бьянка в ночи покидает родительский дом ради любви к нищему тосканцу Бонавентури.
Вот уже во Флоренции, в жалкой лачуге родителей своего возлюбленного, она, балованная неженка, занимается черной работой под стоны разбитой ударом свекрови, бросая пугливые взгляды за окно, где в любое мгновение могут появиться охотники за головами: на родине за беглянку обещана немалая награда.
Вот в окне появляется молодой некрасивый мужчина в дорожном камзоле – но это не погоня, это повелитель Флоренции герцог Франческо Медичи, узнавший о прекрасной затворнице.
Вот герцог осыпает Бьянку драгоценными подарками, а ее все еще муж, ставший в одночасье вельможею, начинает свысока поглядывать на местных аристократов, пока не получает удар кинжалом от униженного им дворянина.
А вот герцогиня, чопорная и бледная австриячка, оскорбленная тем, что любовница одарила герцога сыном раньше нее, умирает, произведя на свет мертвое дитя, – и Франческо, не в силах скрыть радости, не дожидаясь окончания похорон, торопится объявить Бьянку своей женой. И тут уже гордая Венеция, не в силах устоять перед открывающимися выгодами, дарует своей блудной дочери не только прощение, но и звание, делающее ее достойной одного из самых блистательных европейских владык.
Бьянка и Франческо не расставались ни на один день в течение без малого четверти века, ни до, ни после брака, и умерли в одну ночь, как в сказке. Но (тут Бусик слегка повысил голос) все это время по Флоренции ходили совсем иные слухи. Будто венецианка – ведьма, околдовавшая герцога, погубившая и первого мужа, и герцогиню-соперницу; будто сын ее, дон Антонио, куплен у простолюдинки за два золотых солида; будто каждое полнолуние готовит она колдовское снадобье, которым удерживает близ себя одурманенного супруга. Городская чернь вовсю рифмует в своих уличных песенках «Тоскана» и «путана», а едва от уст Бьянки отлетает последний вздох, брат Франческо, кардинал Фердинандо, со словами: «Довольно уж ты носила ее!» срывает с головы покойницы герцогскую корону. И хотя официально причиной смерти венценосной четы объявлена малярия, многие и по сей день говорят о яде.
Бусик умолк. Вдалеке крикнула птица, и слушатели наконец отмерли. Намазанная сгущенкой булка, едва початая с краю, была густо усижена муравьями. Голова Насти лежала на его плече, щекоча кудряшками щеку.
«Да ведь у вас, голубчик, талант! – пророкотал профессор Оболин. – Признаться, лет тридцать не получал такого удовольствия от рассказа. Однако, друзья мои, время позднее. Так что поблагодарим-ка нашего… хм, докладчика, да и баиньки».
И тогда Настя просто взяла его руку, и персты ее были холодны, и совсем не нужно было что-то говорить, а лишь пройти десяток метров до сиреневой бусиковской палатки, а там…
